Из моей книги "Восхождение"
Предыдущее здесь:
http://artur-s.livejournal.com/122989.html?nc=34
Книга Вторая.
Глава третья
Давид стоял на остановке трамвая, раздраженно глядя на часы и поглядывая на никак не заходившее издевательски яркое летнее солнце, предполагая, что Света задержалась не нарочно, а в силу каких-то важных причин.
Они уже несколько раз встречались, и всегда она была пунктуальна чуть ли не до минуты.
Ему это нравилось.
Сам такой.
Он стоял в знаменательном для себя месте: между школой, в которой учился, и поликлиникой, куда притащил его двоюродный брат, фактически спасший ему отмороженные по молодости руки.
Дело было давно, еще в десятом классе, когда он шел на золотую медаль, а точнее тридцатого декабря в тридцатитрехградусный мороз.
Он возвращался из кинотеатра «Победа», где шел увлекательный, поучительный, и прочая и прочая, фильм, названия которого он сейчас уже не помнил, но перипетии были настолько сногсшибательны, что когда встречная женщина сказала:
– Мальчик, у тебя нос белый, ты его отморозил, – он, продолжая переживать эти перипетии, просто снял перчатку, зачерпнул рукой снег и стал тереть нос.
Когда рука замерзла, он второй рукой, тоже сняв перчатку, стал тереть нос, при этом, забыв о голой руке, которая на морозе, будучи влажной от таявшего у носа снега, быстро мерзла.
Через пару минут, когда он снова поменял руку, почувствовал, что в нос тычется что-то резиновое.
Глянул – и обомлел от ужаса!
Обе кисти рук, сморщенные и бесчувственные, были бело-голубыми.
Влага и мороз быстро сделали все по законам физики, которая у него в школе шла на пять!
Сунув руки в карманы пальто, он побежал к находившемуся поблизости Оперному театру, вспомнив, что там на входе есть калориферы.
Подержал руки пару минут, понял, что это не поможет, и ринулся дальше, где в двух кварталах отсюда жила его тетка.
Страх обуял его, он понял, что теряет руки!
А как же учеба, как экзамены, какая уж там медаль?!
А как жить без рук?!
Память услужливо подсказала картинки, виденные им в каких-то журналах: ампутированные конечности, култышки, обрубки...
Воображение и здесь сработало на пять, чтоб оно провалилось!
Стоя в пяти метрах от дома тетки, в безумии от страха, он отключился, потерял сознание.
В обрывках памяти, потом уже, он вспоминал, что вокруг быстро собралась толпа людей, они что-то кричали, одна женщина сунула одну его руку в стоящий рядом сугроб, а вторую люди рассматривали и кричали, кричали...
Потом из дома тетки вышел брат Марк, у него кончились сигареты, и он пошел к соседу одолжить.
Схватив ничего не соображающего Давида, он затащил его домой, сунув руки под струю холодной воды, но, поняв, что это не помогает, дотащил братишку до вот этой самой поликлиники, где сейчас кавалер поджидает свою барышню!
Да, утекла вода, утекла...
Много утекло с той поры! А ведь помнится, как хирург, решивший поначалу отрезать все десять пальцев, пожалел его – и решил вылечить консервативно, без ампутации, узнав, как это произошло.
– Что же это, молодой человек, под Новый год решили остаться без рук, что ли? Это что же за кино такое!? Нет, не кино виновато, а ваше богатое воображение, фантазии ваши, юноша! Вы их обуздайте, свои фантазии, а то не только без рук – без головы останетесь!
– Как в воду смотрел хирург этот! Фантазии эти! Фантасмагории мои! О! Вот она, последняя моя фантазия из трамвая выходит, красавица моя, умница моя, золотая моя девочка!
Светлана, извинившись за опоздание, спросила:
– Куда пойдем сегодня?
– В кино мы уже ходили дважды, по кабакам прошлись, сегодня я предлагаю сходить в гости, – предложил Давид, положив руку на карман плаща, – бутылочка с собой.
– А ты не боишься идти со мной к друзьям, это удобно?
– Это не друг, а просто знакомый. Он скульптор. Чудной мужичок, но не продаст, в свое время я сделал ему доброе дело, он помнит. А к друзьям моим мы когда-нибудь пойдем, не сейчас.
– Это далеко?
– Нет, здесь в центре, пешочком прогуляемся с полчаса и будем там. Пошли!
Скульптора звали Эмиль.
Невысокий, чернявый, слегка волочащий правую ногу, он радушно встретил пару.
Ему было под пятьдесят, но выглядел он старше, вероятно от холостяцкой жизни. Таковой выглядела и квартира, а точнее, полуквартира – полумастерская, потому что во всех трех комнатах был натуральный бардак, но с художественным изыском. Повсюду, даже в туалете, висели модные в этом сезоне псевдоафриканские маски, какие-то странные картины и картинки, написанные маслом, а на неком подобии верстака валом стояли и лежали бюсты Брежнева, Суслова, Громыко и еще кого-то из высокого начальства.
– Я извиняюсь, ребята, я вас оставлю, мне надо срочно бежать, – и подмигнул незаметно Давиду.
– Погоди, хозяин, – добродушно сказал тот, – ты хоть познакомься со Светой.
– Ладно, ладно, – затараторил Эмиль, – меня зовут Эмиль, а вас Света, очень приятно, ну, пока!
– Это что, у вас отрепетировано? – спросила неприятно удивленная Светлана, когда хозяин с шумом закрыл за собой дверь.
– Да нет, не обращай внимания, он просто шизанулся со своими бюстами и масками, одичал товарищ от советского искусства напрочь! Ну его! Теперь он явится не раньше часу ночи!
– А ты откуда знаешь? Использовал уже эту хату?
– Не обижайся, но было дело, я же не монах, а мою историю ты уже от меня слышала. Не обижайся, Светик, не бери в голову. Если тебе это место не по душе, давай уйдем отсюда!
– Ладно уж, мы взрослые люди, вольны жить, как хочется...
– ...и как можется, – с ударением завершил Давид, – кстати, предлагаю условно назвать это место: «Кафе под масками», думаю, нам его придется еще не раз использовать для наших тайных вечерей!
– А ты уверен, что вообще придется использовать, да еще и не раз?
Он подошел, обнял и поцеловал ее, сразу обмякшую:
– Уверен на все сто! Но придет время, и ...
– Пожалуйста, не загадывай и не сглазь!
– Знаешь что, давай-ка успокоимся, расслабимся, выпьем хорошего винишка, я привез из Таллинна, и ты мне, наконец, расскажешь о себе, ведь я о тебе почти ничего не знаю, а ты обо мне – почти все!
– А о чем ты хочешь узнать, собственно? – с вызовом спросила она.
Светлана еще была чуть взъерошена.
Они разместились за одним из, скажем так, столов, потому что это было сооружение из четырех ножек, покрытое сверху листом многослойной фанеры.
Стола, в общепринятом смысле, Эмиль не держал за ненадобностью: перехватить пару бутербродов с чаем можно и стоя!
Пришлось только отодвинуть на край парочку Ленинов и несколько гипсовых заготовок непонятных пока вождей, каждый из которых вскоре найдет себе место где-нибудь в красном уголке какого-нибудь Вехнетурья или Рассвета Ильича.
На расстеленную газету Давид поставил бутылку муската и позаимствованные из хозяйского холодильника яблоки, банку компота и пирожки с клюквой, купленные Эмилем по случаю.
– Ну, чем не кафе «Под масками»?- потирая руки, спросил он.
– Да уж, конспиративная квартира подпольщиков - большевиков, особенно со столькими Лениными! – она постепенно приходила в себя, оправившись от первого неприятного шока, – а что, это даже интересно, романтика, черт бы ее подрал! По злачным местам, значит, стали мы с тобой встречаться?
– Светочка, – разливая вино в граненые стаканы, тщательно отмытые им с мылом под краном с тонкой струйкой, находящемся вместе с видавшей виды раковиной в соседней, еще более живописной комнате, – давай не отвлекаться, начни автобиографию с отдаленных времен, о которых ты имеешь представление, ну хотя бы с бабки-дедки, мне, правда, все о тебе интересно. Пожалуйста! Только давай на посошок перед длинным, я надеюсь, рассказом!
– Хорошо, я попробую, мне самой интересно, что получится. Будем здоровы!
Я почти ничего не знаю о своих предках и на это есть свои причины.
Знаю только, что прабабка моя была польской еврейкой, которая вышла замуж за деда, жившего на западе Украины.
И это все, что я о них знаю.
Бабушка и моя мама жили под Полтавой в деревеньке Сенжары. Я часто бывала там в детстве: райское место, тишина, речка, зелень.
Помню, бабушка, которой было уже за восемьдесят, вкусно готовила оладушки и всякие молочные вкусности, пальчики оближешь...
Но вот пришла война в Сенжары.
Маме было восемнадцать лет и у нее выраженная еврейская внешность: карие глаза, длинный нос, черные волосы, ее всегда дразнили жидовкой. Немцы вывозили часть евреев в Германию, а часть расстреливали.
Украинский полицай, он был хорошим соседом до войны, выдал маму немцам и ее пригнали вечером вместе с другими евреями на расстрел на окраине Сенжар.
Когда маму забирали, бабушка валялась в ногах, не давая дочку, она кричала: – Мы православные, мы не евреи, отдайте мою дочь!
Но ее пинками отогнали и почему-то оставили в покое, а маму потащили. У нас в семье об этом старались позабыть, никогда не говорили, поэтому я толком ничего не знаю...
Светлана помолчала, достала из сумочки сигарету.
– Ты ведь не куришь? – спросила. – Дай, пожалуйста, спичку, вон там, за Брежневым, на полу коробок.
– Потом толпу подвели к сараю и стали стрелять. Мама рассказывала, что она упала сразу с первыми выстрелами и притворилась убитой, а потом заползла за сарай и побежала домой, где сидела в погребе трое суток, пока немцы вместе с полицаями не ушли из села; наши были рядом.
Недавно она рассказала мне, что когда лет десять назад гостила у сестры в Полтаве, в столовой увидела того полицая! Он ее тоже узнал, а когда она закричала:
– Как ты можешь смотреть мне в глаза? – он спокойно сказал:
– Я свое отсидел от и до, так что я смотрю всем в глаза, – и отвернулся!
С мамой я тебя познакомлю, если захочешь, и если она захочет, потому что, зная, как я живу со своим, все равно считает, что какая семья ни есть, а это семья, даже если мужик пьет и гуляет. Так вот!
– А отец твой тоже еврей?
– Нет, папа русский... Они с мамой познакомились в сорок четвертом. Мама ведь после того расстрела ушла к партизанам, два года была с ними, потом перешла в воинскую часть, там познакомилась с отцом, и они поженились, а потом его часть перебросили в конце войны в Канск, где я и родилась.
Через полгода вместе с этой частью мы попали в Барнаул, где меня и зарегистрировали. Отца часто переводили с места на место, как всех военных, а в чине майора в шестидесятом уволили из армии, когда Хрущев сократил ее численность на миллион или полтора, не помню точно.
И вот в сорок пять лет папа попал в Энск, где сначала работал в военкомате, потом в других местах, а в возрасте пятьдесят шесть лет умер от рака. Как он меня любил! Светочка обязательно будет врачом, – говорил он часто. Так и случилось, но не сразу.
У меня была сложная дорога к специальности. Не все так просто, как хотелось бы...
Светлана замолчала. Мускат она закусывала яблоками, оставив Давиду пирожки, которые он с жадностью прикончил еще в начале рассказа.
– Ты голоден?- спросила она, – ешь яблоки. Ты ведь из дома, что, не успел перехватить?
Он не стал жаловаться, что дома примерно такое же меню: Лида не любила готовить, считая, что еда – дело второстепенное.
– Давай продолжай, пожалуйста, расскажи о себе теперь поподробнее.
– Мне не было еще восемнадцати, когда занесло меня на пляж жарким летом, там я и познакомилась со своим будущим мужем. Можно себе представить, сколько судеб ломается в этом возрасте, когда голова еще совсем дурная, а гормоны прут, как грибы после дождя: все вдруг и разом!
Короче, вышла замуж...
Только потом, когда уже родился Гришка, я поняла, с каким охламоном и недотепой связалась! Нет, внешне все было прилично, но что я чувствовала внутри, знала одна лишь мама, от которой я не скрывала свое презрение к этому пустому человеку без руля и ветрил, которому лишь бы выпить, закусить и потрахаться.
В институт я поступила, как хотела с детства, в медицинский. Я ведь лечила с трех лет всех своих кукол, потом мазала зеленкой всех подружек во дворе, потом делала уколы самодельным шприцом из палочки всех собак в округе. Папа был прав, я очень хотела стать врачом, но я прошла круги ада, пока моя мечта стала реальностью!
После первого курса я взяла академический отпуск из-за Гришки, он сильно болел. После третьего мы уехали в Саратов по месту работы мужа, куда его перевели, и я перевелась в Саратовский медицинский, который вскоре оставила, так как мы переехали в Хмельницкий, но там я сказала: стоп! Я обязана закончить вуз, я хочу работать врачом! И вернулась в Энск, где и закончила вуз и интернатуру.
А потом начались мытарства с выбором специализации: еще в институте я хотела быть гинекологом, но по распределению я попала в больницу скорой и неотложной помощи в кардиологическое отделение, работала там, в кардиобригадах в течение трех лет.
Чего я там только не повидала, Давид!
Сколько горя человеческого я там увидела! Помню первых пациентов, умирающих у меня на руках; первое время бегала в туалет каждые пять минут от страха, но потом привыкла.
Привыкаешь к виду молодых и пожилых умирающих людей, молящих тебя глазами: помоги! Привыкаешь, но не ожесточаешься! Хочется всем помочь, но не всегда получается.
Потом перешла в поликлинику: были причины, не хочу вспоминать даже, и это не профессионального характера причины, а чисто этические. Какие люди есть, какие мерзкие и вздорные характеры! Ну а потом меня заметили и пригласили работать в больницу, в кардиологическое отделение. Все! Это мое место, этого я хотела, хотя бывает ох как тяжело, но это по мне, пока сил хватит. Вот уже четыре года здесь, и вдруг смотрю – ты лежишь! Так-то вот, дорогой мой!
Давид слушал внимательно, с интересом.
Потом встал, подошел сзади к сидевшей Светлане и обнял ее за плечи.
Руки его стали ласково гладить ее по волосам, по шее, по щекам, потом, повернув слегка ее голову, он прижался губами ко лбу, ласково перешел к щеке и стал целовать губы, водя руками по ее телу.
Сначала она сидела неподвижно, отдаваясь ласке, чувствуя, как его страсть нарастает, и, расслабившись, отдалась приятному теплу и дрожи, которая волнами пошла по телу, но потом нежно отвела его руки и твердо сказала:
– Сядь!
Он попытался продолжить ласки, но она, уже придя в себя, повторила:
– Сядь, я хочу сказать тебе что-то. Пойми, мне очень хорошо с тобой, ну просто замечательно, но... я не хочу близости здесь, в этом доме! Это чужое место, здесь неопрятно и противно... Кроме того, ты сам сказал, здесь у тебя были другие женщины... Дорогой, я не ханжа, я тоже хочу тебя, но не здесь... я не хочу и не могу здесь, пойми меня и не злись!
– Да какая разница – где? Мы же хотим друг друга, так в чем дело, ты же не девочка!..
– Успокойся, остынь! Нет, мне не все равно, где и как, потому что я хочу, чтобы у нас с тобой все было красиво! Мне это надо! Я ведь тебя... я тоже хочу! Давай уйдем отсюда, ну, пожалуйста! Не злись и пойми меня!
Давид был зол: ведь до сладких мгновений оставалось так немного; возбуждение не проходило.
– Вот недотрога еще, черт бы ее побрал, строит из себя целочку, а я же лопну сейчас!
Ему казалось, что маски на стенах своими идиотскими ухмылками издеваются над ним и хихикают:
– Обломали тебя, пижон позорный, не вышло, чухонец, болван! А-а-а!
И эти идиотские бюсты высокомерных коммунистических бонз как будто брезгливо поджимали свои слюнявые губы, цедя:
– Так тебе и надо, гад, не будешь таким самоуверенным идиотом!
(продолжение следует)