Из моей книги "Восхождение"
Все главы по порядку читать здесь:
http://artur-s.livejournal.com/76482.html
Книга Вторая. Глава тридцать восьмая.
– Что же мне так фатально не везёт с начальством?
Было отчего расстраиваться!
Сначала Менахем, потом этот гномик Рони, а был ведь ещё Авнер, недоделанный физик-доктор наук, который, проработав в Штатах семнадцать лет, свалился Давиду на голову в качестве руководителя нейрохирургического проекта и заваливший его вместе со всем старт-апом некоторое время тому назад…
– Что же это такое получается? – вслух пробормотал он, не замечая, что наливает в стакан кипяток без кофе.
– А что получается? – шутливо подхватил голос за спиной.
Давид отдыхал в кухонном отсеке технологической теплицы.
Голова тупо гудела от перегрузки в очередной головоломке нового проекта, и он не заметил, как за соседний столик подсел незнакомец.
– Давайте знакомиться! Я профессор Разумовский. Академик, между прочим. Лауреат ряда госпремий. Руковожу здесь группой, а точнее, своей собственной компанией. Кроме того, у меня есть ещё одна команда, веду совместно с американцами ряд проектов. Да вы меня наверняка знаете?
Давиду сразу не понравился этот тип.
Он вообще терпеть не мог таких самодовольных гусей, которые априори вываливают на голову собеседнику свои регалии, сопровождая это действо гордо поставленной головой, стекленеющими от великого самоуважения глазами и застывающей на мгновение в торжественном ступоре всей фигурой, убеждающей в своей значимости! Как он перекатывает во рту эти слова: про-фессс-сор, ака-де-ми-и-ик!
– Извините. Нет, не знаю. А что вас во мне заинтересовало? – попытался отвязаться от нахрапистого академика Давид.
Он не любил такие знакомства.
– Проще надо быть, проще, – мысленно пробурчал он, – мы тоже не лыком шиты и не пальцем деланы!
Видно было, что профессор обиделся.
Он поджал губы и отвернулся.
Высокий, поджарый, но с брюшком.
Пенсне. Рыжеватые волосы.
Нос в синих и розовых прожилках.
Серое лицо.
– Я тут подыскиваю толковых ребят для своих работ. У меня, знаете ли, несколько сотен изобретений, я делаю доклады в странах Европы, а здесь мне не дают развернуться! Иврит, видите ли, не освоил! Когда мне его осваивать, если я всё время занят, то в разъездах, то в лаборатории, то … Английского моего им нехватает! Вы давно здесь? Иврит знаете?
– Я не очень давно. Иврит знаю. Работаю на нём. И на английском, естественно. А что?
– Вы не работали случаем в области теплотехники? Это моя специализация.
– Нет, не работал. У меня совсем иное направление.
– А-а-а… – протянул профессор.
Встал и, не допив стакан и не попрощавшись, ушёл, немного кренясь назад, как бы уравновешивая своё небольшое брюшко.
– Сэр. Да вы хам-с, – усмехнулся Давид. – Кого же этот гусь мне напоминает? Кого, кого?
Потом вспомнил.
– Ну, конечно! Пьяницу Крапенёва!
Ещё из той жизни.
Этот профессор-академик тоже, наверняка, поддаёт.
Но до чего же, собака, напоминает эту пьяную свинью…
… Тогда на заводе уже смирились с тем, что молодой способный инженер уже два года болел.
Никто не интересовался, что за болезнь у него – у каждого свои проблемы и неприятности, но коллеги и начальство привыкли к тому, что от двух до четырех месяцев в году он был то в больнице, то на курорте, то лечился дома – ну болеет человек, бывает...
Словосочетание «Давид болен» уже укоренилось в сознании начальства и сотрудников, при том что его уважали за работоспособность, дружелюбие и не вздорный характер, проверенные десятью годами совместной работы.
Но вот засобирался на пенсию шеф Давида в возрасте шестидесяти трех лет, и встал вопрос его замены на должности начальника конструкторского бюро
– Что будем делать, громадяне? – спросил начальник отдела Крапенёв, плеснув себе в граненый стакан грамм сто водки из графина, только что извлеченного из холодильника, уютно вписавшегося между рабочим столом и урной.
Он вопросительно поглядел на срочно вызванных к себе помощников.
Их было трое.
Первый – молодой щеголеватый заместитель по вопросам технологии, строго задиравший кудрявую блондинистую голову для создания имиджа, и именуемый с меткой подачи уходящего на пенсию, «Пуделем».
Второй – зам. по конструкторской работе, тоже молодой и тоже ретивый, но толковый, в отличие от первого зама, и потому не имевший клички в народе.
Третьим был секретарь партийной ячейки, которого за глаза все кликали Пашей, Паней или просто «Усами», так как он действительно носил усы, не то что чапаевские или буденновские, а так, нечто среднее между ними.
– Дело в том, что сегодня утром Буренков положил мне заявление об уходе на пенсию и рекомендовал поставить вместо себя Шапиру.
Он поморщился, залпом опрокинул водку, занюхал тыльной стороной руки, крякнул и обвел присутствующих повеселевшими глазами.
– Давайте, высказывайтесь! Паша, подлей Володе, он чё-то грустный с утра.
Выпили, зажевали кто зеленым лучком, обмакивая его в солонку, кто кусочком черного хлеба, залежавшегося в холодильнике, а кто так, слегка поморщившись.
– А что говорить, Федор Иванович, ты ведь, небось, сам давно решил, в чем проблема? – протянул Пудель.
– Так, ясно, еще какие мнения?
– Завтра едем на рыбалку или как? Надо бы еще блесен прихватить, у тебя остались из нержавейки? – зам-без-клички обратился к Пуделю.
Паша угрюмо молчал, лишь подрагивание правой руки при накручивании и раскручивании в другую сторону уса говорили о его изрядном волнении.
– Ну ладно, хватит хернёй заниматься, серьезный же вопрос, ей-богу, – отрыгнув, сказал начальник.
– Так он же больной, Шапиро этот, вечно то на больничном, то изобретения оформляет, а тут надо текущие вопросы решать, вон в плане на сентябрь двенадцать пунктов плана КБ на контроле у Главного! – у Пуделя засверкали глаза то ли от негодования, то ли просто от выпитого.
– А ты что скажешь, Григорьич? – Крапенев посмотрел на второго зама.
– Хм-м-м, – протянул тот, – насколько я понимаю, Давид толковый спец, лет восемь уже замещает Буренкова, у него куча авторских свидетельств на изобретения, известен на заводе – вон портрет висит на главной аллее, да и Буренков рекомендует ...
– Причем здесь Буренков? – вскипел Пудель, – старикашка уже, считай за воротами, а с этим ж-ж-ж...еврейчиком мне придется бок-о-бок работать!
– Не кипятись, Толик, – успокаивал начальник, подливая.
– А я не понимаю, чем плох Паша? Восемь лет назад он был заведующим копировального бюро, сейчас уже три года – секретарь партбюро! Я, как коммунист... – он выпил налитое начальством, – да, как коммунист, рекомма... рекамме...предлагаю Пашу...то есть товарища Федосихина на эту замеча...ой!.. ответственную должность! Тем более, что этот Шапиро не член нашей ленинской партии. И все!
Паня, между тем, молчал, и лишь частая смена красок на лице, от мертвенно-бледной до пунцово-багровой указывала на его крайнюю заинтересованность в обсуждаемой проблеме.
Он пил реже друзей, но большими дозами.
Через пятнадцать минут вопрос был окончательно решен, и на карьере Давида на авиазаводе был поставлен большой жирный крест!
Через день в кабинете у начальника отдела коллективу конструкторского бюро был представлен новый руководитель.
Все прошло тихо и гладко, без комментариев, но в воздухе висело ощущение, что происходит что-то гадкое; Паня сидел, опустив глаза, которые поднял лишь один раз – на начальство, когда благодарил за доверие.
Разошлись также тихо, оставив начальство в кабинете.
В курилке на Давида старались не смотреть, хотя он стойко держался, несмотря на некоторую бледность.
– Вот что характерно, – протянул Вакула, пожилой конструктор предпенсионного возраста.
Его любимое словечко «характерно», вставляемое иногда по делу, но в основном, не в масть, на этот раз прозвучало зло.
– Характерно, что люблю я свою дачу, отдыхаю здорово, расслабляюсь от всякой мути. Вот давеча сижу там, на крылечке, курю – умотался шибко с этим грёбаным парником, и вдруг смотрю: под ногами мураши шастают. Одни большенькие, значит, с сантиметр, ей-богу, а другие миллиметра три, не больше. И вот, значит, зашиб я невзначай одного большенького, ну случайно, видать, сапогом зацепил да и ранил его, болезного, смертельно...
Лежит, ножками дрыгает, вот что характерно!
Вакула высморкался в урну с окурками, вытер пальцы о пузырь давно не стиранных штанов в области колена и продолжил:
– Да, так вот, подшиб я его малость, значит. А эти малые тут как тут, закрутились вокруг него, а особенно один, шустряк, подскочил, хвать его за лапку, да и потянул! Тянет бедолагу, тот лапками дрыг-дрыг, а этот маленький, собака, волокёт куда-то, потом бросит, побегает кругами, да и снова волокёт за лапку. А тут вдруг появляется еще большой, вроде раненого, тоже покружил, понюхал, видно, да и поскакал дальше – плюнул-то, видно, на раненого своего товарища. Ага...
Вакула снова высморкался, но на этот раз зло, шумно и украдкой посмотрел на Давида.
– Да, а эти маленькие-то, сожрали где-то в углу большого. А как же, санитары леса, ежкин корень...ссуки! Вот что характерно... Мураши. Одни мураши. Что в лесу, что в нашем КБ. Вот ведь что характерно. Сожрали…
Странное было время тогда на заводе.
Ушел в зам. министры и переехал в Москву директор Малашенко, державший в ежовых рукавицах всю громадину этого одного из крупнейших предприятий страны.
Его боялись, но и уважали, и дисциплина была, и план делали, и дела шли хорошо.
Новый директор был из Энска, из семьи крупных революционных деятелей, с молодых ногтей впитавший необузданный вкус власти, а заодно и почти болезненную страсть представителей этой самой власти к горячительным напиткам.
Отличие его от своих коллег по коридорам власти заключалось в отходе от общепринятой в той среде традиции, а именно по любому мало-мальски важному поводу пить водку.
Он пил исключительно коньяк, и достиг в этом деле если не совершенства, то где-то близко к нему.
Доходило до того, что перед выступлением на партактиве завода и других важных мероприятиях он выпивал бутылку коньяка практически без закуски и ярко выступал с партийным блеском и молодым задором!
И все бы ничего – ну мало ли у кого какие бзики! – но нет, дурной пример заразителен, а поскольку директор был видный мужчина ста девяносто двух сантиметров росту, косая сажень в плечах и благородная седина, с громовым басом, то ему сразу кинулись подражать подчиненные руководители цехов, отделов и других служб. А поскольку это попугайство приветствовалось самим «хозяином», то и пошло-поехало на славном орденоносном передовом предприятии, выпускающим оборонную продукцию!
– Срочно ко мне начальника литейного цеха! – строжится директор.
Проходит полчаса – нет начальника.
– Как так? – шумит директор.
– Так не отвечает он на телефонные звонки и вообще дверь к нему в кабинет заперта!
– А сломать дверь к чертям! – командует охране директор.
Сломали.
На полу рядом со столом лежал вдрызг пьяный литейных дел начальник.
Разгар рабочего дня, кстати говоря.
Выговор с занесением, но с работы не выгнал строгий директор – понимал, видать, душу человека.
Душевный, то есть, был!
В девять часов вечера охрана взламывает двери кабинета начальника огромного корпуса общей сборки самолетов, а как же: никто на звонки не отвечает, свет в окнах кабинета горит – может, какие враги проникли внутрь и воруют государственные секреты?
Да какие там враги!
Ну, взломали двери, ну вломились – и что?
На огромном начальственном столе лежит симпатичная, но очень пьяная голая женщина, а рядом, упираясь руками в стол, стоит в красивом пиджаке, белой рубашке с галстуком, но без штанов – сам хозяин корпуса общей сборки самолета!
Естественно, вдребезги, до полного изумления, пьяный.
Так чему удивляться сцене принятия кадрового решения в кабинете Крапенёва!
И когда на следующий день к Давиду подошел со смущенным видом справиться о состоянии духа руководитель соседнего бюро, дыша водочным перегаром, тот с отвращением увидел на лацкане пиджака соболезнующего подтеки свежей рвотной массы…
Работа под мудрым предводительством усатого Пани также не блистала ни новизной, ни оригинальностью, ни профессиональной классностью, к чему сотрудники уже привыкли как к естественной данности за время совместной работы с Буренковым.
Дает цех техническое задание – строго по нему, без всякой выдумки, без тщательной проработки, без блеска – получай чертеж. Спрашиваешь – отвечаем, просишь – получай и отвали! Некогда с тобой возиться, вон, видишь, тут очередь!
Вал, мелочевка, какое к лешему творчество! – надо план гнать, авось премию Федя выпишет!
И выписывал Федя Крапенёв премии, и шла работа, и сидел полдня Паша у Феди с Пуделем, да решали они дела свои скорбные под чадный дым сигарет да стопарик-другой чего-нибудь крепенького.
А время шло, а годы летели, а жизнь кап-кап-капала, да все между пальцев…
Давид был обижен тем, что его обошли и карьере на заводе конец, но болезнь научила его философски смотреть на происходящее, особенно после того, как сотоварищи по бюро один за другим пытались заигрывать с новым начальником – ничего не поделаешь: жизнь есть жизнь!
Что-то надо было делать; голова работала, груз восьми изобретений и пары десятков статей, опубликованных в научно-технических журналах страны давил: не лежать же добру мертвым грузом!
Надо было расти дальше, но только не здесь, не в этом логове собутыльников…
Тогда-то впервые и пришла ему в голову идея удариться в науку, написать диссертацию, защититься, да и убраться куда подальше из этой помойки!
И надо же случиться тому, что через много-много лет на кухоньке технологической теплицы в далёком-далёком Израиле высокий, поджарый, но с брюшком, в пенсне, с рыжеватыми волосами и носом в прожилках израильский профессор напомнил Давиду пьяницу-начальника из далёкой-далёкой жизни и всю эту грустную историю….
Много воды утекло с тех пор в реке Обь в Северный Ледовитый океан, много воды утекло и в реке Иордан, которая несёт свои воды на юг, к Мёртвому морю.
Но память человеческая так устроена, что чей-то голос или поворот головы, или просто взгляд бросает нас назад, в прошлое и вызывает то оторопь, то вздох радости, а то и взрыв ненависти и отвращения.
Так мы устроены.
Ничего тут не поделаешь.
(продолжение следует)