Беглец. Повесть - 5. - Дока. Инженер ваших душ. — ЖЖ

08:12 pm - Беглец. Повесть - 5.

Из моей книги "Повести, рассказы, истории"



предыдущее здесь:
http://artur-s.livejournal.com/2962810.html

Глава пятая

– Так вот, жрать стало нечего, старшая сестра уже была переростком, замуж надо, а за кого?
Из Жванца все поразбежались, помнишь?

И вот, получаем мы письмо от дяди Лёвы, ты его видел как-то у нас дома.
Он, оказывается, здорово продвинулся к тому времени.

Работал в ЧК, прошёл всю гражданскую, а в двадцать шестом году его направили в Новосибирск, который тогда еще назывался Новониколаевск.
Поставили его каким-то начальником на фабрике имени ЦК швейников.

Дядька там женился, получил квартиру, и звал маму со всеми нами переехать с Украины.
Мама долго думала, но делать нечего – работать нам негде было; продала домик, да и переехали мы в Сибирь.
Вот уже девятнадцать лет здесь живём.

Я и в армию ушёл в сорок первом отсюда, всю войну прошёл, вот вернулся к родне, да что-то не вышло у меня, захотелось назад, в армию.
А ты как жил эти годы?

– Как тебе сказать? Плохо жил. Как все евреи в этой стране, кроме тех, кто забыл своё еврейство, хотя им на каждом шагу об этом напоминали. Не так ли?

Моше промолчал.
– Не знаю, как ты, – продолжал Натан, – а я уже вот до сюда, – он показал на горло, – нахлебался в этом Союзе.
Меня, с моим картавым разговором и еврейским носом, уже заколебали.
"Жид" – если не вслух, то про себя здесь так каждый думает о еврее.
Сколько я дрался, бил морды – всё бесполезно. Это у них у всех в крови сидит.





Из Жванца мы переехали в Одессу в двадцать седьмом, там я выучился на зубного техника.
Работа хорошая, гроши есть.
Но всё одно – что Жванец, что Одесса – та же черта оседлости, из которой мы так и не вырвались!

В сорок первом мы уехали в Саратов, к тётке.
Войну я протрубил в интендантских войсках, хотя и попадал в передряги под Смоленском и потом под Вильной.
Демобилизовался, сейчас в Одессе у меня кабинет.

Женат не был, так, бегаю по бабам; боюсь я жениться, как посмотрю вокруг – лучше уж быть холостяком!

Поезд стал тормозить, всё заскрипело, заскрежетало, залязгали сдвигаемые сцепки вагонов, череда толчков – и, наконец, поезд остановился.

– Чулымская! – прокричала проводница, – освободите проход!
– Дурацкие названия! Чулымская, Коченёво – что за слова? – пробормотал Натан и, взяв Моше под руку, вошёл в вагон.

Спёртый воздух ударил в нос: здесь были запахи еды – кислой капусты и ещё чего-то противного; запах пота и одуряющий запах портянок, наброшенных на полки поверх одеял; на всё это накладывался запах гари и паровозный дым.

– Может, выйти, подышать на перрон? – предложил Моше.
– Сколько стоИм? – справился он у проводницы, чистящей поручни вагона тряпкой.
– А я знаю? – огрызнулась она. – Минут двадцать, если по расписанию, а так можем и час проторчать.

На перроне было грязно и людно.
Народ с чемоданами и мешками бегал вдоль состава, ругаясь, затаскивая вещи в вагоны и вытаскивая их обратно с матерными криками.

– Короче говоря, удирать я собрался, приятель. Если ты меня не заложишь, – то ли в шутку, то ли всерьёз тихо сказал Натан.
– Куда удирать? – не понял Моше.

Натан промолчал.
Они ходили по перрону, курили, говорили на посторонние темы, вспоминали общих знакомых, но тяжесть недосказанного висела в воздухе.

Военный патруль, капитан и двое солдат, проверил у Моше документы.
Капитан долго сверял фотографию с лицом, сверля глазами, потом, молча откозыряв, пошёл дальше.

Они вскочили на подножку вагона, когда состав уже тронулся.
Проводница долго ворчала что-то про всяких, которые опаздывают.

Зашли в свой отсек.
Соседи продолжали беззлобно переругиваться.

– Пошли, перекусим, – предложил Натан, – у меня кое-что прихвачено.
– Давай, лучше в вагон-ресторан, должен же он быть в поезде, а то неохота сидеть здесь.
– Ты сними гинастёрку, патрули и по вагонам шастают, не дадут расслабиться!
– Так нету у меня другой одежды, я уже забыл, как носят гражданскую…
– Ладно. Возьми мою. Почувствуй себя нормальным человеком.

Натан покопошился в чемодане, достал чистую рубашку, дал Моше.
Тот стал переодеваться.

– Что это у тебя? Рубцы какие здоровые!
– Это память о войне. На плече – это под Киевом, чуть левее бы – был бы покойником, а живот – это под Варшавой, полгода валялся в госпитале. Ну, пошли!

Их движение вдоль вагонов напоминало перемещение канатоходцев.
Вагоны вели себя, как живые, их бросало из стороны в сторону, так что, в дополнение к дёрганиям вдоль движения добавлялись боковые толчки.

Общие вагоны напоминали вокзал в час пик.
Люди спали, ели, курили, говорили, ругались между собой, как бы насильно втиснутые в замкнутое пространство, и трудно было понять, успокоится ли эта живая масса к ночи.

В вагоне-ресторане почти все места были заняты.
Люди сидели за столиками по четыре человека.
Когда-то белые скатерти, все в разноцветных пятнах, и так никогда толком не стиранные, были заставлены металлическими мисками с борщом и металлическими же тарелками с котлетами и картошкой, составлявшими всё меню заведения.

Бутылки водки, рюмки, пепельницы, полные окурков, занимали на столах, пожалуй, почти всю площадь, и, как результат единообразия выпивки и закуски – сплошной пьяный гул стоял ровно и густо.

Они примостились у крайнего столика, где сидели женщина с дочкой, заканчивающие обед: борщ с хлебом, без водки.

Официантка в передничке, тоже не блиставшем белизной, подала им меню, отошла к стойке буфета и застыла, устало глядя в окно.

(продолжение следует)