С фамилией Чуев (я её, конечно, изменил, потому что речь идёт о живущих, я надеюсь и поныне, людях) у меня связаны несколько симпатичных и смешных воспоминаний.
С первым Чуевым мы работали в одном конструкторском бюро.
Толик – так его звали.
Толик, да Толик. Хотя ему было уже за тридцать, он был ведущим конструктором, и было у него в ту пору уже трое детей, мал-мала меньше.
По тем временам трое детей в семье двух инженеров, а жена его тоже имела высшее образование и работала технологом в цехе, - это был практически нонсенс.
Или героизм.
Это смотря как посмотреть, извиняюсь за тавтологию.
Нам, сотрудникам бюро, это виделось чистой воды героизмом, потому что взращивать детей, да ещё такую кучу, в те годы на две инженерные зарплаты казалось немыслимо трудоёмким делом!
А когда Толик приобрёл "Запорожец", именуемый также Горбатым, мы просто очумели!
Своя машина! В те времена! Это был вызов! И мы вызвались…
Зависть – нехорошее чувство, но нас оправдывает только то, что в возрасте двадцать пять – двадцать шесть лет молодой советский инженер мог только мечтать, облизываться и завидовать самой чёрной, как сажа, завистью, тем более, что мы, остальные, были либо холостыми, либо недавно женатыми и бездетными, ну, максимум, один ребёночек, а тут… Трое детишек и автомобиль!
Нифига себе!
Он, действительно, был из простой семьи работяг, так что ссудить деньги ему было неоткуда, а потому вся эта история с массой детишек и автомобилем, вызывала нездоровый ажиотаж!
Каждый понедельник Толик приползал на работу без рук и ног, валился на стул, как мешок, и, положив голову на стол, засыпал на полчаса минимум!
– Наотдыхался на огороде, – приходя в себя, докладывал он.
Как только мы его ни подкалывали, как только ни называли: и кулак, и буржуй – ему было до фени. Он только ухмылялся в ответ, скаля жёлтые зубы.
– Вчера перевозил навоз, – сообщал он завистникам.
– В Запоре? – интересуемся.
– А в чём ещё? У меня самосвала нету.
– Так говно же!
– Ну и что? Удобрение-то надо! И помидорам. И огурцам.
– А потом туда детей?
– А как же? Это же мои помощники! Как же без них.
Странноватый он был парень, этот Толик.
Спокойный, уравновешенный, но упёртый, как трактор.
Но главная интрига заключалась в том, что и Толик и я претендовали на должность заместителя начальника КБ.
Он был толковым, этот парень. И прагматичным.
Ему продвижение по службе нужно было для скачка в зарплате, в первую очередь. Ещё бы! Дети, огород, машинка, навоз – всё это напрягало и требовало денег. И лишь во вторую очередь это тешило его самолюбие.
А у меня было наоборот. Самолюбие давило. А деньга – это само собой! Как приложение. Неплохое приложение, но как бы на втором плане. Молод был. Глуп-с. Комсомолист. И немножко поэт.
Дед – так мы звали босса, ему было уже под пятьдесят, видел наше соперничество, ухмылялся и слегка подогревал нас и, уходя в отпуск, оставлял за себя то одного, то другого.
В самом разгаре социализма этот старый пройдоха умно использовал жупел конкуренции, как стимул для роста производительности и качества труда!
Меня трясло, когда, оставшись за Деда, Толик преображался!
Его грудь выкатывалась из штанов колесом и слегка надувалась, глаза приобретали стальной блеск, а прямые и длинные русые волосы прилизывались, практически сливаясь с черепом, для чего он каждые двадцать минут орудовал расчёской!
Голос Толика, в обычной и будничной жизни рядового инженера имеющий тенденцию к скрипучести и хрипотце, становился плавным и артистичным, со склонностью к гортанным павлиньим интонациям. Толик пел, делая какие-либо замечания или указания. Это была песнь самца-павлина, распушающего красивый хвост при виде самок.
Самками Толик, вероятно, считал всех нас, обязанных слушаться и повиноваться.
Самое поганое было то, что он потихоньку подкрадывался сзади к кульману, стоял, не дыша и ждал! Ждал, пока у кого-нибудь дрогнет рука. Или просто зависнет.
О!
Тогда он выходил на авансцену и павлиньим голосом делал замечание!
И потом отваливал.
Самолюбие удовлетворялось.
Реализовано ли будет это замечание – неважно, это мелочи.
Главное сделано: он дал указание!
В основном, ребята не дёргались. Кто-то посылал Толика в жопу. Кто-то – значительно дальше.
Все сходились на том, что его замечания редко были дельными, но тон этих замечаний был абсолютно неприемлем, как вследствие павлиньих нот, так и ехидности по форме.
– Я же просил Вас не использовать твёрдый карандаш, я просил Вас чертить только карандашом ТМ или М! – пел Толик с красивым клокотанием.
– Толик, пошёл на…– отвечал грубый конструктор, – через пару дней Дед вернётся. Он тебе прочистит глотку, чтобы ты не выл, как недорезанная курица, истекающая кровью. Иди отсюда! Делай свой проект. Не мешай работать!
Толик не очень обижался, но Деду потом ябедничал.
Кончилось всё это довольно скоро.
Толик уволился, проработав в КБ лет десять.
Он ушёл в некий кооператив строить себе квартиру. По-моему, построил.
Но мы его больше не видели.
И главное, не слышали!
Больше я в жизни не слышал такого голоса. Колоратурно-павлинье завывание с оттенками.
Очень красиво.
Второй Чуев встретился мне уже в научно-исследовательском институте.
И его голос был не менее красив, но с барско-бархатными нотками и баритонным звучанием.
Этот уже пробился в люди, в отличие от первого.
Он был начальником технологического отдела, и мы даже сидели пару месяцев в одном кабинете, пока я отстраивал себе свой.
Внешность у него была дворницкой, как между собой смеялись его недоброжелатели.
Чёлка с проседью, толстый кривоватый нос, маленькие зелёные глазки и огромные очки с приличными диоптриями – вид и вправду был неказистый. Но он был рафинированным интеллигентом!
Знаете, что такое рафинированный интеллигент?
Это когда человек разговаривает плавно, руками при этом водит плавно, усиливая тональность голоса и амплитуду колебаний рук – в такт, и сообразно плавному течению мысли!
Привожу пример.
– Вы знаете, вчера, – брови многозначительно поднимаются, голос слегка приглушен, руки приподнимаются над столом с намерением продирижировать, – моя супруженица отличилась! Она сказала "фе" самому академику Васильеву! Тот позволил себе усомниться в выводах её последней монографии! Каков гусь! А?
Вообще, темы, связанные с его женой, доктором каких-то наук, – это песня!
Чуев светлел лицом, плыл улыбкой, и движениям его конечностей и даже туловища, довольно таки неуклюжего, мог бы позавидовать как сам Рудольф Нуриев, так и известный балетмейстер Григорович!
Свет в окошке – вот кем была для него его жена, женщина строгая, властная и громко говорящая без голосовых модуляций. Я убеждался в этом неоднократно, присутствуя на ряде торжеств, как семейных Чуевских, так и в присутственных местах, как-то в институте, где работала эта почтенная дама, а также и в гастрономах, в очередях за колбасой, куда все мы вынуждены были ходить регулярно и чуть ли не ежедневно.
Называл её он с придыханием и не по имени, а по фамилии, которую она оставила себе прежнюю, девичью. "Беневолюцкая сказала." "Беневолюцкая пришла." "Беневолюцкая вчера выступила с феерическим докладом!"
Он любил себя, холил и очень уважал, и также называл себя в третьем лице: "Арсений Иваныч, конечно, всем дорогу перешёл!" "Арсений Чуев ещё всем покажет!" "Арсений Чуев – не тот, кого можно переплюнуть!"
Меня всегда забавляет, если человек говорит так. Несоразмерное это самоуважение, да. С потерей масштабов и ориентиров. Ну, да ладно, бог простит.
Технологические вопросы по месту работы волновали Чуева значительно меньше, чем собственная жена и лично он сам, и не столь глубоко и эмоционально.
Он монотонно гундел на совещаниях, отвлекался на телефонные разговоры, в основном, с супругой, и в общем, ждал пенсии, до которой было ещё несколько лет.
Дела он валил на шустрого заместителя, который бил копытами и рвал уздечку в предвосхищении приёма полномочий.
Били его на всех без исключения совещаниях у директора, при подведении итогов квартала, на профсоюзных сборищах и прочих скопищах людей, видевших в беззлобном и смешном на вид начальнике боксёрскую грушу, на которой можно отлично потренироваться в нанесении ударов.
Чуев стойко переносил щелбаны по голове, лишь краснея полноватым лицом и покряхтывая.
Обычно после драки он долго и нудно махал кулаками в нашем общем кабинете те самые пару месяцев, а потом, приходя ко мне, когда я отъехал от него. Он плачуще смотрел в глаза и просил сочувствия. Сочувствие я ему выдавал, конечно.
Больше я ничем не мог ему помочь, потому что обычно после выволочек он садился в своё кресло, брал в руки газету "Известия" и не выпускал её до конца рабочего дня.
Его подчинённые, наученные многолетним опытом, не лезли ему на глаза, а помаленьку-потихоньку сматывались по домам часа в три-четыре пополудни, записывая в журнал отлучек всякую дребедень.
Не снимали Чуева с работы в знак уважения к его жене-доктору каких-то наук, которая активно занималась также и общественной деятельностью во всяких партийных инстанциях.
Я ушёл из института, когда понял, что его развал неминуем.
Через несколько лет после моего увольнения институт развалился сначала на две части, а потом рассосался вовсе.
Мне сказали, что Чуев сидел в одной из этих частей до упора.
А потом, наверное, ушёл на пенсию. Не думаю, чтобы его ушли.
Кому он мог мешать?
Чуев для битья.
Но человек хороший.
Хотя такой профессии нет.