– Расплавленное солнце опустилось в багряный закат…
Нет. Не то! Солнце опускается в расплавленно - багряный закат.
Вот так лучше?
– Слушайте, не морочьте мне головы! Багряный… багряный… у Пушкина уже был багряный ... Снимает лес багряный свой убор. Но разве красноватые листья похожи на это заходящее солнце? Кончай эти красивости. Давай лучше повспоминаем что-нибудь интересное из твоей и моей жизни, а? Мы же прожили большие и интересные… как нам кажется… жизни. А солнце – хрен с ним! Солнце зашло за угол. О! Помнишь, был такой фокстрот, что ли?
– Да. Было что-то такое. Вроде, после войны. Да, да. Точно. После войны. Мы, помню, жили тогда на съёмной квартире у кузяки…
– У кого?
– У кузяки. Это такая старушка была, то ли татарка, то ли туркменка какая-то, плохо она шпрехала по-русски. Кузяка – это хозяйка, значит. Она сдавала две комнатки в деревянном доме на Ядринцевской 36, этого дома давно уже нет, снесли. Там вообще весь квартал давно уже снесли, там сейчас какой-то огромный домина стоит, многоэтажный. А тогда…
– Постой, постой, давай-ка дёрнем по чуть-чуть, чтобы воспоминания лились, как по маслу, пока этот багряный закат сам по себе расплавляется без нашего участия…
Солнце, действительно, уходило за угол дома и медленно опускалось за далёкий, погружающийся в сумеречную дымку, Дженин.
Оно расплескало своё плавящееся багрово-жёлтое золото и на Умм-эль-Фахм справа от Дженина, и на Афулу слева, и постепенно оставляя свои позиции, уступало место восходящей сзади, за спинами стариков, растущей луне.
На большой просторной веранде стоял стол, покрытый белой скатертью и заставленный бутылками и лёгкой закуской, четыре пластмассовых стула и два удобных кресла, покрытых пледами с узорчатыми рисунками.
Оба были не против слегка выпить и поговорить о том, о сём, в том числе и о литературе. Оба печатались в местной газетке и считали себя пишущими людьми.
– Так вот, о чём это я? А, о кузяке. Но дело не в ней. Дело в том, что мой отец погиб на войне, а мама мыкалась со мной и сестрёнкой, перебираясь с одной квартирки на другую. Работала она с утра до ночи. Чтобы кормить нас, маленьких ещё, вкалывала без продыха то в продуктовом ларьке, то буфетчицей в ресторане, был такой ресторан с названием Гранд-Отель. Представляешь, после войны в Сибири ресторан с таким лихим именем!
Да. И вот в то время снимала она две комнатки у этой самой кузяки, а денег-то нехватало, и приходилось ей, бедняге, сдавать одну из комнаток, которая поменьше, то двум молодым деревенским девушкам, перебравшимся на заработки в город, то ещё кому-нибудь.
И вот сдала она однажды эту самую комнатку мужу и жене. Помню, её фамилия была Грэс. Что за фамилия такая, не пойму? Похожа на гидроэлектростанцию, потому, видать, и запомнилась, а его фамилия была Уколов. Он почему-то говорил: Вуколов. Мужик этот был с Украины, да и она тоже. Что они делали в Сибири, как попали туда, не знаю, но факт, жили они с нами.
А Вуколов этот был фронтовик, ходил первое время в гимнастёрке, правда без погон, но с орденом и медалями.
Мне интересно было поговорить с фронтовиком, я тогда учился то ли во втором, то ли в третьем классе, то есть возраст восемь-девять лет. Я и спросил его, не видел ли он на войне моего отца? Убили его под Сталинградом, отца-то.
Этот дядя Лёня, смотри-ка, и имя его помню! говорит: нет, не видел, я же на другом фронте был.
А где, спрашиваю, был? На Украинском фронте, отвечает.
– А за что, – спрашиваю, – вот этот орден?
– За форсирование Днепра.
– А подробнее, – говорю, – расскажите, как да что.
Он и стал рассказывать.
Говорил этот дядя Лёня степенно и со значением.
Он вообще был такой основательный и степенный, хотя, помню, от него жутко воняло пОтом и вечно грязными носками, но меня это мало смущало, потому что я во время наших бесед с интересом разглядывал татуировки, которые испещряли его мощный торс, причём часть из них уходила под майку, в которой он всё время ходил по дому.
Вообще, степенность – это отдельная песня, меня за отсутствие оной одна молодуха называла вертихвостом, ставя в пример тупого соседа из соседнего дома, которого уважительно называла самостоятельным.
– Вот, смотри, Николай – он самостоятельный мужчина, сразу видно, а ты что? Балабол и вертихвост.
Молодуха тоже к тому времени недавно перебралась из какого-то села, и знала толк в правильных мужиках!
Так вот, вернусь к дяде Лёне этому…
– Погоди, погоди, не гони лошадей. Зачем нам этот дядя, давай дёрнем ещё по одной! Ты угощайся, не стесняйся. Лехаим! Выпьем, а я пока что свет на веранде включу, темно уже, вон смотри, как здорово там!
Вдали уже зажглись цепочки огней.
Первые неровные цепи появились внизу, в долине.
Там была промзона, и море желтоватых огоньков её фонарей просекалось резкими линиями белых огней городского шоссе, ведущего из города в сторону Изреельской долины.
А дальше шли тёмные неосвещённые поля с поблёскивающими зеркальцами искусственных водоёмов, в которых разводилась всякая рыбёшка, причём огоньки освещали эти пруды с неизвестной целью, может быть, специально для сторожей, караулящих рыбное добро.
Ближе к горизонту сплошной лавиной шла полоса далёких огней Афулы, Дженина и Умм-эль-Фахема, практически без какого-либо перерыва переходящих друг в друга, как бы доказывая бренность рукотворных границ между Израилем и Палестиной.
Огни блестели, переливались и дрожали, как гигантское ожерелье из мерцающих жемчужин и бриллиантов.
– Это всё проделки атмосферы. Оптический обман. Воздух преломляет огоньки и кажется, будто они мелькают и переливаются. Ладно, что там дальше с дядей Лёней?
– Ага… И вот однажды додавил я его, и он стал рассказывать подробности насчёт своего ордена. Форсировали они Днепр. Под огнём, много погибло, сам еле выжил.
Потом стал рассказывать медленнее, будто контролируя себя со стороны:
– Ну, мы, значить, форсировали реку. И ворвались на тот берег. А там немцы уже побежали и мы их крошили. Как капусту. Потом зашли впятером в дом в одном селе. А там две деуки. Или бабы. Ну, вот.
Тут дядя Лёня замялся. А я его тереблю, что же дальше?
Он посмотрел на нас с сестрёнкой, замычал слегка.
– Ну, мы их того, значить…
– Что того?
Помню, как я задёргал его рукой за майку.
– Что дальше?
– А что дальше? Расстреляли мы их, и все дела…
– За что?
– Так они же с немцами жили!
– Так немцы же их захватили… как это… их вы убили…?
Помню, меня это потрясло. Сейчас-то ясно, что их перед расстрелом попользовали скопом… Потому он и замялся.
Война. Дело такое.
Вот, думаю, война всё списала. Когда в Германию наши вошли, говорят, два миллиона немок были изнасилованы. Так что многие теперешние немцы в Германии – полукровки, выходит, да…
– Ну, это вообще было принято. Смотри, триста лет русские носили дань Золотой Орде. Представляешь, что тогда творилось! Перемешались все, как в доме Еблонских, хе-хе. Не поймёшь теперь, кто русский, кто татарин. Евреи вот ни с кем не смешивались. До последнего времени. А сейчас что творится? Сплошь и рядом все перемешаны. Только ортодоксы держатся крепко! Да выходцы из Магриба. Чёртишо!
Но самое интересное это то, что ты меня натолкнул на свою историйку!
Не связанную с твоей.
Вот ты сказал тут: две деуки жили с вами у кузяки. И я ляпнул по инерции: чёртишо!
И сразу перенёсся в первые дни своей работы на заводе после распределения!
Эх, расскажу! Только давай, ещё по одной! Освежим воспоминания далёких дней…
(продолжение следует)