предыдущее здесь:
http://artur-s.livejournal.com/6192159.html
Глава девятая.
Дни шли за днями.
Моше привыкал к новой обстановке, к жуткой жаре, от которой даже ночами было трудно дышать, особенно в хамсинную пору!
Хамсин – это по-арабски означает "пятьдесят".
Считается, что примерно пятьдесят раз в году налетает на Палестину горячий ветер с мелкой пылью из пустыни Сахара в Африке или из пустынь Аравийского полуострова, оседает тонким жёлтым слоем на землю, на деревья, на дома; забивает нос, затрудняя дыхание, скрипит на зубах.
Во время хамсина тяжелеют тёмные низкие тучи, серо-жёлтый туман стоит в воздухе, и палящего солнца не видно в этой, почти осязаемой каше.
День-другой, и хамсин уходит, рассеивается, и снова высоко стоит яркое солнце и голубеют небеса, и на душе светлеет, и становится спокойнее после этих тревожных, давящих дней.
Брат в письмах называл его только вторым именем – Давид, рассказывал о жизни его семьи, о каких-то житейских проблемах, и ждал его у себя.
Моше, в основном, поздравлял Зейлика с праздниками еврейского календаря и коротко сообщал о себе: жив, здоров.
Время шло, особых событий не происходило, все в лагере ждали освобождения, но не знали, откуда оно придёт.
Лена заскучала, замкнулась, видя, что Моше не проявляет к ней должного интереса, стала резкой и молчаливой. Они почти перестали разговаривать.
Размеренную жизнь лагеря ничто не нарушало, кроме писем от родственников и знакомых, в которых сквозила надежда на скорое и резкое изменение ситуации.
Зима началась в декабре.
Конечно, по Союзным меркам, это была, скорее, осень.
Сначала пошёл мелкий дождь, потом стало прохладнее, затем начались настоящие грозы с громом и молниями, разрывающими, казалось, небо и землю, а потом, в январе, пошли настоящие проливные тропические дожди.
Стало холодно.
До заморозков дело не дошло, но кутаться, особенно ночью, пришлось во что попало. И, тем не менее, ну что это за зима, без снега, сугробов, морозов?
Ведь последние двадцать лет Моше пережил такие суровые зимы в Сибири, что эта южная зима вызывала лишь недоумение, но и радость оттого, что не надо шубы и валенок, что деревья вокруг, как были зелёными и красивыми, так и остались такими же и в январе, а затем и в феврале, и в марте!
Наконец, в 1948 году произошло то, чего все люди в лагере ждали так нетерпеливо всё время их, фактически, заключения!
Четырнадцатого мая было объявлено о создании Государства Израиль.
Британские войска покинули Палестину.
Двери лагеря раскрылись, и Моше-Давид, смог встретиться с ним и его семьёй в Хайфе.
Зейлик жил на Адаре, нижнем районе Хайфы, прямо напротив морского порта.
Двухкомнатная квартирка, конечно, была мала для его семьи из пяти человек, его самого, жены Дины, двух дочерей и сына.
А тут ещё к ним присоединился и Моше!
Теперь уже вшестером в двух комнатах – это здорово напоминало коммунальное жильё в стране исхода!
Но стали жить дружно.
Девочки, особенно младшая, Гения, помогали дяде в изучении иврита.
Неподалёку от дома был ульпан – языковые курсы для репатриантов. Иврит давался ему легко: сказывались уроки ещё в хедере, в детстве.
А тут ещё Гения, пятнадцатилетняя, светловолосая с зелёными глазами, бойкая по характеру и толковая от рождения, – тараторила с ним только на иврите, идиш она знала неважно.
– Конечно, ты натерпелся в Атлите, – говорил Зейлик, – но в двадцать четвёртом, когда я с женой и двухлетней Ханочкой поселился в палатке, было не легче! Однажды осенью, в ноябре, палатку сорвало ветром, и мы втроём оказались под дождём тёмной ночью. Я сказал: Хватит! и решил возвращаться на Украину. Но жена, молодец, отговорила, пристыдила, и мы остались! Так что, братишка, держись! Всё равно, это наша страна! И она крепнет!
В доме он старался быть редко, чтобы не докучать Дине, с утра до вечера хлопотавшей по хозяйству.
Как-то, бродя по узким, извилистым улочкам города, то резко вздымавшимся в гору, то круто спускающимся вниз, с горы Кармель, к морю, он обнаружил дверь в здание, на которой прочёл: "Открывается курс бухгалтерии". Немедленно записался.
Он ещё не забыл тех трёх довоенных лет, когда ему пришлось работать бухгалтером в Новосибирске в Управлении торговли, куда ему помог устроиться тот самый дядя Лёва, перетащивший всю семью из голодного Жванца и ставший начальником на фабрике имени ЦК швейников.
Однажды вечером на Адаре он встретил Лену, с которой почти не контактировал последнее время в Атлите: она почему-то держала его на расстоянии.
А тут, как будто не было этого отчуждения! Она бросилась ему на шею и заплакала. Давид стоял ошарашенный: такая строгая, недоступная – и вдруг…
– Я так по тебе скучаю! – прошептала она.
Он не знал, что ответить.
Честно говоря, он её уже немного забыл.
Все перипетии судьбы так на него навалились, что о женщинах вообще, и о ней, в частности, он как-то не думал, хотя ночами приходилось тяжко: природа давала о себе знать.
– Давай, погуляем, поговорим, – снова взяла Лена инициативу в свои руки.
Человеку, привыкшему к равнинной местности, нелегко гулять по улицам Хайфы.
Наверх – вниз, поворот, еще поворот, и ещё раз поворот в противоположном направлении, и снова вниз – наверх, к повороту, и там наверх и вниз, к морю!
Вся Хайфа расположена на горном кряже Кармель, который от залива уходит на юг, вдоль моря, на десятки километров. Улицы города естественным образом отслеживают все неровности горы и потому так извилисты и непредсказуемы.
Пара гуляла допоздна.
Лену как будто прорвало! Она говорила и говорила без передышки, хотя это было нелегко при таких спусках и подъёмах!
Она рассказывала о жизни в молодёжном общежитии кибуца недалеко от Хайфы, где она работала подсобной рабочей, о строящейся Хайфе, где большинство населения всё ещё арабы, о Бен-Гурионе, великом старике, объявившем о создании Государства Израиль, об освободительной войне, в которой, к сожалению, не пришлось участвовать по разным причинам…
Но, в конце концов, всё сводилось к тому, что она не может его забыть, ей плохо без него. Это было напористое, энергичное, чуть ли не ультимативное, объяснение в любви!
Сначала Моше-Давид не знал, как себя вести.
Не было у него к ней глубокого чувства.
И неглубокого тоже не было.
Конечно, она мила и симпатична, да ещё эта кофточка, расстёгнутая на груди, да этот румянец во всю щёку, и вообще, её возбуждение, нервный накал постепенно передавались ему, заставляли его более внимательно вглядываться в её глаза, прижимать её руку, согнутую в локте, к своей, прислушиваться к её прерывистому дыханию!
Эта прогулка естественным образом закончилась постелью в хайфской квартирке её подруги.
– А, кстати, ты не участвовал в военных действиях против арабов за то время, что мы не виделись? – вдруг спросила она в первое же утро после первой ночи любви.
Он поперхнулся чаем.
Такой переход от страсти к сугубо политическим делам был неожидан! К сожалению, вскоре он понял, что к этому надо либо привыкать, либо…
– Нет, не участвовал, – ответил коротко, – я навоевался по горло. Пусть другие воюют здесь.
– Как ты можешь так говорить? – взорвалась она, – Ты же мужчина! Кто будет защищать нашу родину от арабов, если не ты?
Он поморщился.
– Это какая-то странная война. То египтяне введут десять танков, постреляют и уберутся, и потом тишина. То легионеры постреляют, потом опять тихо. То араб с ножом убьёт еврея… Тут пока нет границ, не поймёшь, где своё, где чужое… Странно всё здесь. Пусть воюют те, кто понимает, что к чему, с кем сражаться, против кого сражаться, где сражаться…. А я устал. Я хочу, наконец, пожить мирно для себя. Вот, закончу курсы, стану бухгалтером, и начну сражаться с цифрами!
Отношения свои они не регистрировали официально, но жили, как муж и жена в одной из двух комнат небольшой квартиры у подруги Лены.
Квартира эта тоже была на Адаре, недалеко от жилья брата.
продолжение следует