– Вот скажи мне ты, Дока. Было ли у тебя такое, чтобы частенько вспоминать нереализованные любови?
Нет, не так.
Точнее сказать, жалел ли ты когда-нибудь о том, что не дал себя полюбить, как следует?
Нет, опять не то.
Объясняю на пальцах.
Вот, к примеру, тебя любит девушка. Или женщина. Неважно. Важно, что ты её не любишь. Пусто у тебя внутри. А она любит. И ты её игнорируешь. Не как тот солдат из анекдота, помнишь? Командир спрашивает часового:
– Никто не проходил мимо твоего поста?
– Никак нет. Только баба одна была.
– Ну, ты её, конечно, проигнорировал?
– Так точно! Два раза.
Так вот, я и говорю, не как этот солдат. А по-честному, нету у тебя к ней тяги! Дружить – да, можешь, а чтобы чего… того… – нет, не стоит. С обоими ударениями на последнем слове.
Старик задумался, видимо, вспоминая детали.
Розоватый закат разорвал облака,
Те повисли клочками, как вата.
Голубое и серое по бокам,
А внутри всё розовато…*
– Я сейчас вспомнил сразу четырёх девочек и женщин. До сих пор чувствую свою вину, хотя, видит бог, что я не виноват. Но главное не это. Главное – это то, что бог устроил так, чтобы перед окончательными расставаниями случались последние, самые запоминающиеся встречи!
Которые не стираются из памяти.
Вот, слушай.
Инга.
Было это ещё в школе. Влюбился я в девятом "А" классе в одну соклассницу. Серая такая мышка, честно говоря. Но в юности и серая мышка может казаться принцессой! Да…
А потом смотрю, из соседнего ряда парт на меня, не мигая, смотрят вот такие глазищи! Карие. Не мигая. День не мигают, два не мигают, месяц не мигают, два месяца…
Все уже заметили, что она не мигает. А мне до лампочки. Или до фонаря. То есть, до фени. Плевать. Ибо я глаз не свожу со своей мышки.
А мышка, как раз, была влюблена в десятиклассника, тоже "А". Из десятого "А". Тот был видный парень, не чета мне, красавец. И потом – десятиклассник! Не хухры-мухры!
Я, значит, понемногу переживаю, задвигаюсь от любовной тоски, гормоны подпирают вовсю, и всё, как положено, – по ночам не сплю, о ней мыслю! О мышке!
А та, которая с карими глазищами, всё смотрит. Но молчит.
И вот как-то появляется она у меня дома. Откуда адрес узнала? Потом мама мне рассказала, что Инга – так её звали – приходила к ней на работу, плакала, в любви объяснялась. Маме. Ко мне. Чёрт те что.
Вот. Значит, появляется она в дверях. И молчит. И смотрит жалобно. А в глазах – слёзы. Вообще, женские слёзы, Дока, всегда на меня плохо действуют. Категорически отрицательно! Ужас, как я боюсь женских слёз. Самому плакать хочется. Да. Стоит с полными слёз глазами и смотрит молча.
Мне, значит, понемногу, дурно становится. Во-первых, непривычно мне это тогда ещё было, что по мне бабы плакать могут, во-вторых, и это самое поганое, я вдруг чувствую, что мой гульфик, то есть, ширинка вдруг автоматом стала заполняться! Мамадорогая! Я ничего от этой девочки не хочу, она мне по барабану, а гормон, сволочь, попёр! Да ещё как! Как он может переть в пятнадцать лет! Дым столбом! И всё это дело видно невооружённым глазом! Караул!
Я – руки в карманы, и жму его с двух сторон, кислород ему, собаке, перекрываю! А он, сука, сопротивляется! Аж взопрел я от этой борьбы.
А девочка смышлёная была. Да. Мы с ней оба потом, уже в десятом классе, золотые медали получили, толковые были мы. А мышка моя – серебро взяла. Литературу на четвёрку сдала. Технарь она была. Доцентом потом стала. Химическим доцентом, во как!
А эта, которая в слезах напротив меня стояла и на ширинку смотрела, эта консерваторию потом закончила, концертмейстером стала.
Ладно.
Короче, я отвлёкся.
Вот такая была диспозиция. Я стою с этим самым на взводе. Она, правда, потом села на диван. И плачет.
Она плачет. Но ведь и я стою и тоже чуть не плачу!
Девку жалко. Слёз я не переношу. Но глаза, тоже автоматом, шарят по её фигуре, мать честная! А там, помню, было на что посмотреть! Груди – во! Жопа – тоже дай бог!
И ревёт!
То есть, бери её сейчас – никакого сопротивления не будет, какое уж там сопротивление? Наоборот!
Вот.
Да. Но руки не распускаю, держу в карманах – душу, так сказать, души прекрасные порывы!
Короче говоря, посидела девочка, успокоилась, слёзки вытерла, да и пошла домой. Да ещё мимо меня прошла близко так, впритырку, на предмет, а вдруг…?
Но я - кремень долбанутый. Держу руки в карманах, набычился, и заставляю себя мысленно вспоминать глазки моей любимой мышки – для моральной поддержки, значит…
Да… Ну, дурак дураком, что тут скажешь! А может, и нет? Кто знает?
Короче, проехали.
А потом эта Инга закончила консерваторию, раз вышла замуж, два вышла замуж, детей двое… такие дела.
Встретил я её потом только один раз, лет через пятнадцать.
В Днепропетровске. Был я там в командировке. И вот, в центре города, случайно вижу её! Обнялись, носами прижались целомудренно. Смотрю, кхгмм… состарилась, лицо опухшеее, желтоватое, морщинки. Но глаза такие же большие. Только тусклые.
Повела меня она в свою консерваторию. Комнатка концертмейстера два на два метра. Побеседовали за жизнь.
Смотрю, и у неё огонь погас. А у меня и не затлелся даже.
Распрощались. И разошлись по сторонам.
Больше я в жизни её не видел.
А ощущения остались… как бы это сказать… жалостливые какие-то, скучные. Тоскливые такие ощущения. Тина. Ряска. Тягомотина. Да…
Розоватый закат зацепил облака,
Утащил в горизонт, где багрово…
Сразу стало темно. Я сказал ей: - Пока!
И она вообще мне ни слова…*
А с мышкой вышло поинтереснее.
Лера.
Скажи мне – зачем мы? К чему суета?
Все эти надрывы и слёзы, и всплески?
Как будто в тумане исчезнет мечта
За тем перевалом, за тем перелеском… *
Лера – это та самая мышка. Видишь ли, Дока, в моей жизни было много женщин. Красивых и не очень. Видных и тихонь, ярких и неброских.
Но это была первая любовь. Она не зависела от внешних факторов. Она шла изнутри. Она положила глаз на неприметную, умную и тихую девочку, она указала на неё своим безжалостным пальцем и приказала: давай, парень! Люби вот эту!
А помнишь ли ты, Дока, что такое первая любовь? Э? Запамятовал?
Так я тебе напомню. Первая – это когда ты погружаешься в немое блаженство при виде своего предмета, так сказать. Когда ты не спишь ночью оттого, что некая нега овладевает тобой, и ты видишь наяву только её глаза в лёгком тумане. И её улыбку. И укоризненно ворчишь на себя, если твой мысленный взгляд опускается ниже лица! Ай-яй-яй, – говоришь ты себе, – как тебе не ай-яй-яй! Это духовное пробуждение предстоящей сексуальности, это чувство полёта без приземлений, это высший класс, это – первая любовь!
Сейчас такие случаи уже редки, практически не встречаются в природе, ибо век другой, мир огрубел, и расцвет порнухи и педофилии!
Так вот.
Начитался я к тому времени всякой романтики, в частности той, которую нам впаривали в школе, не забудь, что дело было в девятом классе, – всяких пушкиных-лермонтовых с танями лариными и анями кернами и другими мцырями, – и обалдел совершенно! Практически лежу, млею и омываю слезами подушку. Вот, мать честная, до чего доводит неправильная и пагубная линия обучения подрастающего поколения!
Короче, я не могу даже представить себе, что можно приблизиться к Лере и взять её, положим, за руку! Млею вдалеке и грежу в облаках.
А она, между тем, встречается практически открыто с тем самым десятиклассником и плюёт с вышки на мои душевные расстройства!
Я, значит, даю от ворот поворот Инге, а мне дают поворот эти двое.
Подкараулил я как-то вечерком этого счастливчика и говорю ему в тёмной подворотне: – Отстань от девочки!
Он резонно отвечает: – Пусть она сама решает, с кем быть!
Ладно.
Биться с ним не стал, я же не Грушницкий какой или, скажем, Печорин! Я – интеллигентный мальчик с прыщавыми щеками и большим воображением!
Разбитому сердцу не место в пиру.
На хорах надежды массивны перила.
И флагу, что дробью трещит на ветру,
Мечта о покое врата отворила.*
Так и жили.
Она гуляла с тем мальчиком, я страдал по ночам и давал ход воображению. Сейчас это называется лох и фраер, но тогда, согласно Минпросу СССР, это называлось интеллигентностью. Я вообще-то ярый противник навязывания школьникам героев и образцов поведения! Сам пусть разбирается! А то ведь до сих пор, особенно учителя средней школы, кроме Пушкина, нихрена вокруг не видят. То ли они такие ограниченные, то ли это шиза какая? Ты посмотри, как только заходит речь о культуре, они тебе тыкают проверенным набором: пушкин, толстой и достоевский. Всё! Больше они никого не видят и не знают! А почему? Да просто вдолбили в их чугунные бошки вот этих трёх, они это зазубрили и сводят всю русскую литературу к этим трём соснам. Заблудились!
Ладно. Не об этом речь.
Вернёмся к Лере.
Ходил я вокруг неё, нарезая круги, воображаемые и реальные, собственно, ходил вокруг да около, сам не понимая, чего мне надо. Потому что сближаться, как положено, мне не давали – это раз, и самому не очень-то хотелось – это два, так как я понимал, что хрустальная чаша моих мечтаний хороша, пока к ней не приблизился вплотную, а уж ежели приближусь – она и замутнеет и заляпается от прикосновений, а то и вообще разобьётся напополам вдребезги!
Что это было? Мудрость будущего золото-медалиста , хехе, или элементарный страх превратиться в лоха? Не знаю.
Так и длилась эта тягомотина до окончания школы.
А потом разнесло нас ветром в разные стороны. Я двинул в университет, она уехала в другой город и поступила в Политех.
Но это же не всё, не думай!
Видимо, судьбе было угодно свести нас ещё один раз. Для проверки концепции чистой любви. Ага. Безгрешной, воздушной, духовной и бестелесной.
Как же, как же.
Встретил я её случайно на улице лет через десять.
То да сё. Как дела? Что к чему?
Она замужем уже побывала, и в память об этом имела дитя. С виду осталась абсолютно такой же: серой мышкой с интеллигентным лицом.
– Мне оказали на нашей кафедре доверие и выбрали меня доцентом! – это были её первые слова после приветствий.
– Ах, вот оно что! – сказал и я, мгновенно прокрутив в голове план последующих действий.
Дело в том, что к тому времени, как тебе, Дока, известно, я тоже довольно неудачно женился, изменял, вовсю ходил налево – то есть, стал нормальным человеком, не обременённым школярской романтикой, так как к тому времени уже чётко разобрался, что писанина – это одно, а реальная жизнь – вовсе другое, и тот же Александр Сергеич, по которому стонут голубиным клёкотом отставные учительницы, был по жизни героем-блядуном, не зря же он писал в письме своему другу: "Натали – это моя сто тринадцатая любовь!" Это он про жену свою, которая ему делала рога с французиком, а впоследствии, закопав любимого муженька и погоревав совсем немного, удачно вышла замуж, не желая лезть в героини и жить до конца жизни воспоминаниями о великом, гениальном, несравненном поэте. Бабка крепко стояла на почве, в реале, без иллюзий и сантиментов!
Так вот.
Повёз я Леру домой, в койку. И все дела. По обоюдному согласию. Без романтических кудахтаний с заламываниями рук.
Скука смертная, доложу тебе, дружище.
Синеватая кожа. Курица, сорт два. Мороженая.
Какая уж тут романтика… Вспоминать грешно. Слились без экстазов, да и разбежались. Не как в море корабли, а хуже. Без приветственных гудков. Без флажков. Без криков: – Отдать концы! Тихо, мирно, навсегда. По сей день. Вот так-то.
Развёрнуты копья, расплёскана медь,
На шлемах бойцов блики солнца не блещут…
Давай, перестанем на солнце смотреть
И проще смотреть на житейские вещи!*
Следующий эпизод был тоже душевный. Вот эту девочку мне действительно было жалко.
Аллочка.
Рассыпаны слова
Из невесомой чаши.
Кружится голова
И больше не до сна.
Белеет седина,
И болью мыслей наших
Гонимая, в простор
Уходит прочь луна.*
Вот тут, дорогой мой Дока, у меня щемит сердце. Ты ведь меня знаешь только с плохой стороны, верно? А теперь узнай с хорошей! Щемит, говорю. Так-то!
Познакомился я с ней на первом курсе.
Мы, трое молодых псов с одного факультета, задрав хвосты, как-то рванули в женскую общагу. На предмет познакомиться с девочками. Знаешь, когда тебе семнадцать лет, голова работает в режиме полной зависимости от гормональной функции. То есть, голова – это вторично.
Залетели в какую-то комнатку, а там сидит Аллочка.
Тихая девочка, без особых примет, только глазки испуганные. Ну, ещё бы: три кобеля сорвались с цепи и рыщут, аж пена из пастей!
Повышкурялись мы малость, видим, тут глухо, и выскочили искать дальше.
А мне она что-то запала в душу. Скромная такая, потерянная, милая.
Короче, на следующий день я уже предметно прибыл в её комнату. Поговорили.
Я в это время был назначен нашим деканом главой редколлегии факультетской газеты. Пригласил её. Писала она мелкие заметки о факультетской жизни.
Я её не трогал. Соблюдал дистанцию, потому как при первой попытке она подняла на меня большие голубые глаза и внимательно так посмотрела. Я поджал хвост.
Потом пригласил её на студенческую вечеринку к одной девочке.
Пили мы тогда вёдрами всякую дрянь и краску типа Вермута или Солнцедара, не помню уже за давностью лет, помню только, что ужасное говно, но по мозгам било и поднимало и тонус и конус, хехе.
Прыгаем мы за столом, орём, балагурим, анекдотируем, а я смотрю – исчезла моя Аллочка.
Пошёл искать, нашёл в соседней комнате, лежит плашмя на спине, и глаза закрыла: опьянела, похоже. Я подсел, руку положил туда-сюда, глажу. Молчит. Дышит ровно. Не реагирует, значит.
Друг заскочил в комнату, я ему отмашку даю: отвали, значит! Он хмыкнул и испарился.
Я нажал руками посильнее. Нет реакции!
Потом вижу – она открывает глаза и внимательно так смотрит мне в переносицу! Молча и строго. Вроде как не пьяная.
Я оторопел. Ручки свои блудливые убрал. И тоже молчу.
Ну, неграмотный совсем был я в те поры! Что с меня взять?
Встала она. Молча взяла меня за руку и пошли мы в народ. К людям. Да…
А люди-то уже были косые в дупель. В дрезину. В усмерть.
Оказалось, что только я и Аллочка остались трезвы. Относительно. То ли недоперепили, то ли организмы были такими стойкими. Не знаю.
Потом она подарила нам троим свои фотокарточки. Детский сад, ей богу! Надписала каждую и потребовала не смотреть, что написано у другого! Мы, конечно, тут же глянули. Тем двоим она написала: другу Валере, другу Стасику, а мне – лучшему другу! О как! Пользовался я взаимностью, надо понимать.
А дальше было не смешно.
Я познакомился на этой вечеринке с девочкой из консерватории, задружил с ней, стал ухаживать.
А Аллочку оставил в покое.
Почему? Вопрос правильный. Ответа не имею. То ли строгостью своей она меня оттолкнула, то ли искра в землю ушла – не знаю и посейчас!
Перестал заходить к ней в общагу, вскоре она исчезла из моей редколлегии, а поскольку она перевелась на другой факультет, мы перестали пересекаться. Вообще.
Я знаю, ты живёшь
Мелодией объятий.
И в отзвуках фанфар
Ищу тебя такой.
Я знаю, что найду
Тебя среди распятий,
Где вечности угар,
Где верность и покой.*
Встретились ещё только один раз.
Через много лет. Случайно. При странных обстоятельствах.
Я уже рассказывал о Рите, этой болезненной моей полу-любви, полу-болезни. С которой жизнь сводила и разводила несколько раз. Это был, пожалуй, последний раз, когда я сделал последнюю попытку выяснить с ней отношения.
Я пригласил её в кафе, а потом пошёл провожать домой. Разговор был странный, путаный, тяжёлый. Я был в напряжении, проверял себя, зная, что это последний, решающий бой.
Пересекли мы площадь и повернули на улицу, где Рита жила.
Представь, Дока.
Ночь. Где-то около часу ночи. Тишина. Народу никого. Только цокот каблучков её туфель. Гулкая такая тишина.
Навстречу идёт одинокая женская фигура.
Приостановилась. Смотрит на меня. Я – на неё.
Это была Аллочка.
Что она делала одна в ночи? Не знаю.
Глаза в глаза. Молча.
А?
Пикантная ситуёвина, Дока?
Мне грустно, и тебе
Мне кажется, не легче.
Вчерашний разговор,
Как прошлогодний снег.
И звон колоколов
И гул шумливых вече.
Над головой – топор,
Коней вразлёт разбег…*
Я торможу. Голова нараскаряку! С одной стороны, держу под руку ту, о которой мечтал последние десять лет, с другой – навстречу идёт женщина, которую тоже не забывал все эти годы именно по причине чистоты и хрустальности помыслов!
Каково?
Мозг отключился.
Далее все действия прошли на автопилоте!
Я прижимаю Ритину руку покрепче, на ходу смотрю в зрачки Аллочки, которые при свете уличного фонаря, казалось, округлились до размеров радужной оболочки глаза, и прохожу мимо. Не здороваясь. Обоюдно. Эх ты, мать честная!
Прошёл мимо. Навсегда.
Больше мы не встречались.
Ранимая душа!
Ты всё-таки любима.
От звона острых слов
И неподвластных дум
Воительной рукой
Воистину хранима!
Не заглушит любовь
Многоголосый шум.*
А об этой Рите я уже столько тебе рассказывал!
Это поэма!
Ну, вот ещё один раз.
Надеюсь, последний, а то самому надоело.
Рита
Золочёными кольцами
В посеребренной дымке
Из тумана забвения
Выступает мираж:
В тихой улочке дом,
Как с лубочной картинки
И на сказочном прошлом
Лежит макияж.*
Нет, в самом деле. Я уже умотался рассказывать о ней. Столько лет пробежало, пролетело… тело… тело… . Да. Именно в теле была первая загвоздка. А дальше – больше! Беда, всё-таки, эта физиология. Тело её было жирным и бесформенным, по принципу: где талию будем делать? Эххх…
И вот в этот самый вечер, когда мы с ней встретили Аллочку, я и убедился, что нет у меня никакой к ней тяги! Физиология моя протестовала категорически!
Ведь после этого кафе, где я и сам поддал, как следует, и её подпоил – ведь даже после таких кардинальных мер ни черта у меня не вышло!
Понимаешь, Дока, я ведь в троллейбусе на обратном пути, или это был автобус? – я по-честному пытался пробудить моё либидо – бесполезно!
Сидим на последнем сидении, я вовсю глажу её руки, ляжки, грудь – хоть лопни! Как будто глажу дрова, брёвна, арбузы… . Ноль эмоций.
А она сидит тихо. Ждёт, видать, что будет дальше. Молча.
Ей к тому времени уже тридцать стукануло, и она знала, что я влюблён в неё. Только никак в толк не могла взять, что за странный я такой кавалер? Не жмёт, не валит, а только вздыхает издалека!
В общем, тем всё и кончилось. Полным провалом.
Сначала мы налетели на мышку Аллочку, потом в Ритином подъезде я попытался обнять, поцеловать её, но это было похоже на сомнамбулические пассы и телодвижения, от которых оба мы расстроились ещё больше. Я – потому что понял, что это последняя попытка то ли на борцовском помосте, то ли на эшафоте, а она тоже поняла по моему кислому виду и позорной нерешительности, что этой игре пришёл конец.
С тех пор встречи закончились, а осталась у меня внутри разъедавшая с годами душу какая-то пакостная сумбурная возня между умотавшимся от всего этого мозгом и отторгающим всю эту канитель мужским естеством, которого упорно, в течение стольких лет хотели изнасиловать!
С нежным придыхом вдох,
А на выдохе – плесень,
Загрубевшему сердцу
Ночью снится печаль.
Отошли времена
Разухабистых песен
И на розовых вёснах
Повисла вуаль.*
Кончилось всё тем, что вскоре она выскочила-таки замуж, родила мальчика и делала безуспешные попытки доказать всем, что у неё нормальная советская семья.
Знакомый пассаж, не так ли?
А вот и последняя встреча с ней. Было это лет пять назад. Прибыл я в город своей юности и брожу себе просто так. Вспоминаю, что, как и где.
Вдруг передо мной вырастает гора. В женском плаще. Лицо круглое, большое. Незнакомое. Потом вижу, гора улыбнулась. Я узнал её по глазам. Это была Рита. Заплывшее лицо. Ожирение.
Вот так встреча!
Обнялись, расцеловались в щёчку.
Как да что? Сколько лет, сколько зим. Никаких эмоций. Пустые разговоры о том, о сём.
Приезжай, говорю, в Израиль, там тепло и море. Ладно, говорит, приеду как-нибудь.
И всё.
Пока, говорю, будь здорова. Пока, говорит, и ты тоже.
Но ведь, к чему я клоню?
Я ведь вспомнил все эти четыре случая, как несостоявшиеся Любови! Не реализовавшиеся, так сказать.
Здесь, во всех этих случаях, я один только и виновен. Признаю и каюсь. Руби мне, Дока, голову с плеч!
А-а-а, не желаешь рубить?
Что же это было? Неужто так у всех? Или у многих?
Что нас ведёт по жизни? Или кто ведёт нас? Заставляя ошибаться, оступаться, переживать самих и заставляя переживать других. Кто виноват и что делать?
Если всё это зря, то зачем это? А?
Говоришь, глубоко копаю… Говоришь, плюнуть и растереть… Ну-ну. Поживи с моё, по-другому запоёшь!
Мы ведь идём по жизни, толкая других, дёргая их за нервы, обижая и делая им больно. Это правильно?
Эх, Дока, Дока…
Я молюсь об одном,
Об утерянном часе,
О разбитых надеждах
И смелых мечтах,
О сломавшем копыта
Крылатом Пегасе
И забытом Орфее,
Что в Сибири зачах.*
Примечания.
1. Все имена вымышлены
2. *Все стихи – из книги Давида Шварца "Сиреневый огонь", изд-во "Макор", Израиль.1995, 280с.