Ещё запыхавшись от бега вверх по лестнице на третий этаж, он подошёл к краю.
Плоская крыша дома не была огорожена – дом новый, не успели.
Посмотрел вниз – стало жутко.
Тошнота, отступившая, было, во время подъёма, снова подошла к горлу.
На правой руке, чуть выше локтя он заметил капли запёкшейся крови и серо-красные капельки.
– Это её мозги. Надо было всё же сменить рубашку, – вяло подумал он.
Посмотрел вокруг.
Желтоватые двухэтажные домики обступали огороженный дощатым забором двор, где валялись бетонные плиты, кучи строительного мусора и сложенный штабелями красный кирпич.
Дальше, за домами, виднелось море.
Хайфа спускалась к нему ступенчато.
Был полдень.
Море уходило к горизонту голубым полотном.
В отблесках солнца полотно блестело, переливаясь и слепя глаза.
– Всё, жизнь кончилась, – прошептал он, и сделал ещё один, предпоследний, шаг.
Страха не было.
Было желание поскорее кончить с этим.
– С чем с этим? С такой жизнью, будь она проклята!
И за секунду до последнего, теперь уже, шага в бездну эта жизнь...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Глава первая
Дом сестры Клары на заросшей тополями Ядринцовской улице он запомнил очень хорошо, особенно комнату, в которой получил известие, сломавшее, как оказалось, всю его жизнь.
Это было в далеком сибирском городе, куда он вернулся после войны.
В комнате стоял кожаный диван с двумя полочками, на одной из которых стояла стеклянная вазочка, а на второй – в ряд – семь слоников, один другого меньше – на счастье.
Смешные слоники желтоватого цвета с задранными хоботочками.
В углу, на радиоприёмнике с тремя ручками, стояла разноцветная скульптурка охотника в шляпе, на поясе которого висели две утки, прикреплённые ногами к поясу, головами вниз.
Лицо охотника с розовыми щеками было юным и довольным жизнью.
Посреди комнаты громоздился большой стол с мощными ножками, видневшимися из-под цветистой, с кисточками, скатерти, на столе разбросаны книги.
В одну из стен вмонтирована печь, металлический корпус которой плоско вписывался в белую, покрытую известью, поверхность.
Рядом стоял жёлтый буфет.
Два небольших окна выходили на улицу, и он хорошо запомнил тополя, растущие в пяти метрах от дома, и далее, булыжную мостовую, по которой то и дело с цоканьем топали лошади, впряжённые в телеги, и при этом металлические ободья колес ритмично стучали, и стук этот, вместе с цоканьем копыт, действовал умиротворяющее и расслаблял натянутые до предела нервы.
Лишь час тому назад сестра сообщила ему эту новость.
– Я не хотела говорить тебе вчера, – тихо, полушепотом, сказала она, – не хотела огорчать, ты ведь только приехал, столько пережил на войне, я боялась, что это убьёт тебя сразу, потому и тянула… Соня год назад вышла замуж и недавно родила мальчика. Она ведь думала, что ты погиб. Почему ты не писал последнее время? Ты можешь винить её, но где ты был сам?
Михаил лежал на диване в гимнастёрке и галифе, не сняв сапоги.
Медали, разъехавшиеся по гимнастёрке, зазвенели, когда он резко дёрнулся то этих слов.
Закрыл глаза, полежал, стиснув зубы, потом спросил:
– А Галочка?
– Галя с Соней. Куда же ей деваться в шесть-то лет? Я знаю твой характер, – продолжила сестра, – не наломай дров! Уже поздно, ничего не поделаешь. С новым мужем она знакома давно, я тебе не скажу, кто он, а то ещё убьёшь. Мойше, я тебе советую, оставь её в покое. Мы же всегда знали, что она тебе не пара, и живёт-то она в деревне, я давно тебе говорила, что она деревенская девка, шикса, зря ты с ней связался!
Михаил сжал кулаки.
Ярость кипела и рвалась наружу.
Он сел.
Потом встал.
Зашагал по комнате, скрипя сапогами.
Офицерская форма отлично сидела на его фигуре.
Клара со страхом смотрела на него молча.
Высокий, тридцатипятилетний мужчина метался из угла в угол то бледнея, то багровея. Слегка волнистые волосы были взъерошены, серые глаза как будто искали, что разрушить!
– Я её, суку, убью!
– Ну, и что дальше? Посадят тебя! Ты же офицер, угодишь под трибунал! А что будет с Галей? Дочку-то хоть пожалей!
Она встала со стула, перехватила его руку, сжала в своей.
– Погоди, успокойся, не мечись! Лучше подумай, что делать? Главное, не говори маме и сёстрам. Я одна знаю всё это и молчу. Все заняты своими делами. Соня давно не ездит к нам. Не поднимай шума, не позорь себя и семью!
– Это я-то позорю? Вы тут все… пока я там… Да ты знаешь, через что я прошёл? Это ведь не только пули и кровь, и голод, и страх. Сколько я натерпелся там по еврейской части! Думаешь, я просто так не писал никому? Там я не знал, от кого подохну: от немцев или от советских! То в глаза, то за спиной я слышал: жид, вонючий еврей… Я там хотел пристрелить парочку сволочей, но рука не поднялась. А вы здесь… здесь… в тылу… .
Он сник.
В тишине она услышала всхлипывания и бормотание с проклятиями.
Обняв голову брата, Клара укачивала его, гладя и успокаивая.
– Ну, тише, тише. Всё будет хорошо. Успокойся.
В доме никого не было, кроме них двоих.
Опустились сумерки.
Михаил лёг на диван и быстро заснул.
Новая, послевоенная, жизнь набирала обороты.
Глава вторая.
– Мама, Клара всё рассказала мне, не скрывай и ты от меня ничего, ладно?
Мать сидела на стуле, не шевелясь.
Седые волосы виднелись из-под платка, морщины иссекли смуглое, загоревшее лицо.
Тёмная зеленоватая кофта опускалась на длинную чёрную юбку, закрывавшую ноги.
Она смотрела на сына и чувствовала, что её испытания еще не кончились.
Сначала он пропал на войне, теперь, через два года после её окончания, появился возмужавший, грубоватый, отчуждённый.
Но это её сын, родной ребёночек Моше-Давид, которого она любит, как и прежде!
Она вглядывалась в его лицо.
Виски уже прихвачены сединой, упрямый, насупленный взгляд, серые прищуренные глаза, в которых боль и злость.
Ладная фигура в этой гимнастёрке с погонами, хромовые сапоги. Гроза женщин!
– Почему же ты не писал нам, сынок?
Она запнулась, хотела сказать, как в детстве – Мойшеле, но не сказала.
Второе имя сына – Давид – сейчас ему, повзрослевшему, шло больше, и хотя она почти никогда не называла его так, сейчас ей почему-то захотелось это сделать.
– Мама, я остался в кадрах, меня попросили, я не мог отказать, потом, как-нибудь, я тебе всё расскажу, сейчас не до того. А не писал – всё хотел отпроситься в отпуск и приехать, но не получалось, а писать я терпеть не могу – ты же знаешь, я в жизни ни одного письма не написал!
– Ты не понимаешь разве, что я пережила, когда от тебя не было вестей? Я молилась каждый день, я ставила свечи в синагоге, а ты знаешь, как далеко до неё добираться пешком, летом в жару и зимой, в эти страшные морозы… Я исплакала все глаза, я… я….
Подбородок затрясся, она прикрыла глаза и тихо заплакала.
В комнате стало тихо.
Было слышно только тиканье часов, бормотание репродуктора на кухне да стук колёс по мостовой, доносившийся из открытого окна.
Моше-Давид молчал.
Сердце сжималось.
Плачущая мать, изменившая жена, дурная эта Сибирь на краю земли – проклятая жизнь! – думалось ему.
Всё сразу надоело, опостылело.
Мать тихо, почти шёпотом, продолжала:
– Когда отец умер, я думала, что у меня хватит сил вытянуть всех вас, пятерых. Как я работала! Посмотри на меня – мне семьдесят два года – на что я гожусь? Мне умирать скоро. Несчастная наша семья…
Она вытерла слёзы.
– Все твои сёстры остались без мужей.
Иосиф, Марк и Гриша погибли на войне, в самом начале. Выборг, Сталинград и Москва – там они лежат в братских могилах. Пропали. Сгинули. А у каждого осталось по двое детей. Как они вырастут без отцов? Что с ними будет? Как? Жить трудно, есть нечего. Вот был бы тут Зейлик!
Она осеклась.
– Ты ведь помнишь его? Красавец! Был бы он здесь, всё было бы по-другому!
Моше думал о своём.
Он почти отключился от причитаний матери.
– Куда теперь деваться? Сонька, стерва. Точно, убил бы! А если поехать и убить вместе с хахалем? Но кто же мне скажет, где она сейчас? Сёстры точно не скажут, мать – тем более, она меня знает! Чёрт возьми! Стоп. Что она там про Зейлика?
Мать, между тем, продолжала говорить, похоже, сама с собой.
– Как я уговаривала тогда его не уезжать! Нет, эта Софа его уговорила – ничего не помогло! Даже маленькая Хана, Ханочка – ей ведь было только два годика – и ту не пожалели, утащили неизвестно куда. Хотя уже столько лет прошло…
– Мама, погоди, ты о Зейлике? Когда это он уехал? Я забыл. В двадцать втором году, что ли?
– Нет, сынок, в двадцать четвёртом. Ханочке было только два годика, сейчас-то ей уже двадцать пять должно быть… Зейлик писал, что красавица, видная такая девочка выросла! Они и сейчас живут трудно, но всё же лучше, чем тут. Твой старший брат. Какой сын! Он меня так любит, всегда помогал, если бы он был тут….
- Да погоди, мама. А где он живёт? Ты даже писем его не показывала. Дай письма!
Кряхтя, мать поднялась и подошла к буфету, стоящему у печки, долго рылась в ящике и достала, наконец, пачку писем, перевязанных резинкой.
Моше почти вырвал пачку из рук матери и прочёл на верхнем конверте название города в Израиле: Хайфа.
(продолжение следует)