Из моей книги "Повести, рассказы, истории"
В военкомат он отправился не сразу.
Сначала долго бродил по городу, стараясь то ли забыться, то ли найти решение.
Надо было идти в сторону вокзала – там был военкомат.
По Ядринцовской улице, названной так в честь какого-то революционера, он шёл медленно, глядя по сторонам.
Вот справа длинный забор сада имени Сталина, переходящий в каменные, с массивными столбами, ворота.
Вход платный, тридцать копеек.
Слева по улице – деревянные, бревенчатые, брусчатые домишки, местами уже почерневшие от времени.
Тополя с раскидистой листвой бросали тень на деревянные тротуары, примыкавшие к булыжной мостовой.
Было лето, и солнце палило нещадно – даром, что Сибирь!
Он двигался по направлению к центру города, узнавая не изменившиеся с довоенных времён места.
Вот парикмахерская Воробейчика, дверь открыта, стоят два кресла, пока что пустые, сам он сидит за столиком в углу и обедает со своей Раей.
Вот двухэтажный дом на углу улицы Мичурина.
– Как они тут живут, шумно ведь от трамвая? – подумал мимоходом.
Перейдя трамвайные рельсы, повернул налево и сразу увидел Оперный театр, построенный совсем недавно, в самом конце войны.
Чем ближе Моше подходил к театру, тем больше его поражала эта громада!
Огромное здание, опирающееся на могучие круглые колонны, окрашенные в жёлтый цвет, сверху венчалось гигантским чешуйчатым куполом серого цвета, блестевшим в полуденном солнце.
На вершине купола на ветру трепыхался красный флаг.
Круглое здание театра опоясывали в несколько этажей прямоугольные окна.
По обе стороны от входа в линию выстроились высоченные круглые колонны в греческом стиле.
Красавец.
– Побывать внутри уж точно не придется, – ухмыльнулся он.
Не дойдя до театра, Моше повернул направо и пошёл вдоль улицы по направлению к Красному проспекту.
Частично заасфальтированная площадь перед театром, переходила в пыльную, перерытую улицу, примыкавшую к приобретавшему прямоугольные очертания будущему скверу, где несколько деревьев были уже посажены.
Красный проспект – магистраль, пересекающая весь город параллельно реке Обь.
Это центр города, и первые площадки асфальта, конечно, были уложены здесь.
Широкий, метров в двадцать – двадцать пять, проспект уходил влево, в сторону железнодорожного моста, построенного еще Гариным-Михайловским, а направо – в направлении Заельцовского района, и дальше – к кладбищу.
Выждав, пока пронесутся несколько стареньких "Москвичей" и новеньких "Побед", он двинулся дальше – по кривым улочкам, пыльным, но заросшим по краям деревьями, преимущественно, тополями и берёзами, – к своей цели.
– А может, я зря спешу? Может, плюнуть на всё, найти хорошую бабу, да зажить спокойно? Устроиться, как все, и пахать где-нибудь на заводе? Говорят, тут за время войны много заводов эвакуировалось из Москвы, Ленинграда, Куйбышева…
Но ноги делали своё дело.
Топали.
Он шёл навстречу неизвестности, а встречные женщины поглядывали на статного военного с интересом и полуулыбками.
Хорош!
Свежевыбритое лицо, широкие плечи, крепкие короткие движения рук при ходьбе.
Эх, Соня, Соня, на кого ты его променяла?!
В военкомате он, выждав очередь из трёх человек, появился в кабинете кадровика – подполковника Серёгина, с которым был знаком по Второму Белорусскому фронту.
– Здравия желаю, товарищ подполковник. Прибыл.
– Здравия желаю, лейтенант. Отставить доклад, ты же на гражданку ушёл, садись, рассказывай, зачем прибыл?
Кабинет Серёгина – маленький, на два стола, был завален папками чуть ли не до потолка.
В углу нависал большой несгораемый шкаф.
Небольшое окно почти не давало освещения, оно было прикрыто с улицы полузакрытым ставнем.
Вся обстановка создавала ощущение неуютности, временности.
– Да вот, решил вернуться в строй.
Серёгин внимательно посмотрел на посетителя.
– Слушай, Генис, ты чего вдруг? Тут люди рвутся из армии к жёнам, к детям, задолбали меня совсем. А тут – на тебе!... Мы с тобой не одну сотню километров пропахали вместе, так что, не темни, рассказывай!
– А что рассказывать, товарищ подполковник? Обычное дело…
Он замялся, вытащил папиросу.
– Курить можно?
– Кури.
– Обычное дело, говорю. Вернулся, а тут никто не ждёт.
– Как так?
– Долго рассказывать. Короче, нету жены у меня больше – и баста!
– Так. Ладно. Не хочешь, не рассказывай. Ну, а мать-то здесь? Ты же мне как-то в Польше рассказывал, что твои все в Сибири.
– Мать здесь с сёстрами, у всех свои заботы. Я, вроде как, сбоку-припёку теперь.
– Ну, а помочь им чем-то? Ты же, вроде как, единственный мужик теперь в семье?
– Думаю, что, находясь в армии, я принесу больше пользы родине и семье.
– В общем, я вижу, ты уже твёрдо решил, так что уговаривать или отговаривать не буду, да и тебя хорошо знаю – если уж решишь – точка! Так ведь?
– Так точно, товарищ подполковник!
– Хорошо. Я ухожу на совещание к начальству, а тебе все документы оформит Прошкин. Будь здоров!
– Служу Советскому Союзу!
Глава четвертая
Прощание было недолгим.
Мать и сёстры всплакнули, хотя видно было, что все отвыкли от него, особенно, сёстры, ведь он не был дома шесть лет, и плакали, потому что положено.
Мать собрала ему в дорогу кое-что из продуктов, сделала гефильте фиш.
Попрощавшись и пообещав писать, он двинулся в путь.
– Чужак. Опять, как всегда, я один. Волк, настоящий волк. Честно говоря, кроме злобы, нет у меня к Соньке ничего. Какая теперь любовь? – молча, сам с собой разговаривал Моше, подходя к поезду.
Свой полк он должен был нагнать в Одессе.
Прямого сообщения не было, и ему предстояло доехать до Уфы; там подцепят последний вагон, в котором ему ехать, к другому поезду, идущему до пункта назначения.
Моше занял место на верхней полке и задремал.
Народ набирался в вагон, заполняя места, вплоть до третьих полок под самым потолком.
Тащил состав паровоз, то ли ИС – Иосиф Сталин, то ли ФД – Феликс Дзержинский.
Паровозы тоже менялись на перегонах, и их стыковки-расстыковки с составом своими ударами были слышны на всю округу и дёргали вагоны, как игрушечные.
Вагоны были общими, и лишь последний – плацкартный.
И вот раздался лязг, стук...
Это состав тронулся с места.
Толчки и лёгкие удары сдвигающихся вагонов, начиная с головы поезда, цепочкой добежали до последнего, и дёрнувшийся вагон чуть не сбросил Моше с полки.
Надо сказать, что езда в последнем вагоне никогда не доставляла ему удовольствия.
Во-первых, при трогании с места – толчки и удары со скрипом и скрежетом, а во-вторых, на крутых поворотах вагон бросало из стороны в сторону, так что спать он практически так и не смог.
Но делать нечего – предписание получено, сам же настоял! – и теперь надо добираться до Одессы. Хорошо, хоть вагон плацкартный, не общий!
Он осмотрелся.
В его отсеке на нижних полках разместилась пожилая пара с кучей мешков и чемоданов, забитых под полки и заполнивших проход.
На верхних полках сидели, свесив ноги и согнувшись в три погибели, парень и девушка – дети пожилой пары. Напротив него никого не было, но стоял рюкзак и лежала свёрнутая куртка или пальто.
Поезд шёл, набирая ход, потом вдруг замедляя его, гремел сцепками, отчего вагон двигался рывками.
Иногда состав останавливался вовсе, ожидая встречного поезда.
Западно-Сибирская железная дорога была довольно несовершенным инструментом перемещения, но зато самым дешёвым и популярным.
Смена паровозов, ожидание встречного на одноколейном пути, низкая скорость – всё это требовало времени, а потому поездка до Одессы могла растянуться для Моше в неделю, а то и дольше.
Он лежал на полке и смотрел в, как ему показалось, никогда не мытое окно.
Быстро мелькавшие деревья сменялись почерневшими от времени бревенчатыми избами деревень, полустанками, а дальше, к горизонту, всё это мелькание плавно переходило в проплывающие поля, берёзовые колки и дальше в уходящие в небо тёмные кучевые облака, предвещающие дождь.
Всё это успокаивало и расслабляло, если бы не постоянный крик, шум, суета внутри вагона.
За этим гамом временами не слышно было даже стука колёс на стыках рельсов, который всегда в поездках успокаивал его.
Семейка озабоченно перебирала мешки, мягко переругиваясь между собой, а поскольку ругань шла от верхних полок к нижним, и обратно, ему пришлось находиться в эпицентре шума.
В соседних отсеках вагона люди быстро освоились и уже запевали первые дорожные песни, в основном, военного репертуара.
Кто-то бегал за кипятком, кто-то успокаивал детей.
Всё это, вместе взятое, создавало так любимую им атмосферу успокоения и отрешенности от повседневной суеты.
Понемногу он стал засыпать…
Когда проснулся, первое, что увидел – это внимательный взгляд соседа, который вернулся на вторую полку.
– Здорово, старший лейтенант, хорош ты спать! Не узнаешь, что ли? – картаво пророкотал сосед.
Протерев глаза, Моше посмотрел на него внимательней.
Большие карие глаза, крупный, с мощной горбинкой, еврейский нос, кудрявые, шапкой торчащие, волосы.
– Да вроде, нет, не узнаю.
– Ха. Ну-ну. А с кем ты в Жванце учился в хедере?
После паузы Моше неуверенно спросил:
– Натан, что ли?
– Ну, спасибо, что не забыл совсем. Мы же с тобой крепко дружили, помнишь?
– Конечно, помню. Ты куришь? Пойдём в тамбур, здесь шумно, не потолкуешь.
В тамбуре стук колёс резанул уши, но зато никого не было, и можно было спокойно предаться воспоминаниям детства.
Они сели на корточки, прислонившись спинами к дёргающейся при движении поезда стенке тамбура, и закурили.
– А помнишь ребе Баруха? Смешной был старик…
– А ты помнишь…
И пошли воспоминания.
– А сейчас ты куда? Я смотрю, ты в форме.
– Возвращаюсь в армию. Так… Дома всякие неприятности.
– Понятно. А вообще, как вы оказались в Сибири?
– Ну, это длинная история.
– А куда нам спешить? Ехать-то ведь ещё чёрт знает, сколько времени. Хорошо, что мы встретились, вдвоём веселее. Может, выпьем?
– Потом. Как, говоришь, мы оказались в Сибири? Ты помнишь, какая голодуха была на Украине в двадцатых? Отец у нас умер, мы остались впятером: мама, я и три сестры.
– Погоди, а Зейлик? Он-то куда девался со своей семьёй, у него, я помню, дочка уже была?
– О нём потом я тебе расскажу. А ты сам как в Сибирь попал?
– Нет, я живу в Одессе, здесь был по делам. Я боюсь Сибири, ну её, тут холодно!
Продолжение следует