Тряхнём стариной? - Дока. Инженер ваших душ. — ЖЖ

10:16 pm - Тряхнём стариной?

– Дока, ты кто: оптимист или пессимист?
– А что такое случилось? Ты потерял мой кошелёк?
– Да брось ты! Я серьёзно. Вот скажи, у тебя стакан наполовину пустой или…
– У меня не стакан. У меня рюмка. И она бывает только в двух состояниях: либо полна до краёв, либо пуста. Полную опустошаю до дна, а пустую наполняю до краёв. А что?
– Нет, ты скажи всё же…
– Я же тебе сказал. А ты сам уже домысли, где оптимизм, а где пессимизм. Эта дурь с дурацким этим вопросом не волнует меня последние лет двадцать. Или тридцать Точно не помню. Короче, что случилось?
– Хорошо тебе. Ты толстокожий. А вот я пессимист от рождения, видать. У меня стакан всегда наполовину пустой. Наверно, стакан какой-то неправильный. А отчего?
– Да. Отчего?
– А ты сам посуди. Вот я уже немолод, не красавец и далеко не счастлив. С женой развёлся, новой найти не могу, какие-то крысы попадаются, дуры вокруг и вообще окружение моё повымерло в молодом и среднем возрасте.
Рассказать тебе о моих друзьях, которые остались там, в моей прошлой жизни, в Союзе, до моей эмиграции?





Странным выдался апрель. Как правило, во всяком случае, последние двадцать лет, в Израиле апрель жаркий и сухой. А тут…
Откуда столько воды? Дожди льют с серого неба, как в феврале, гром артиллерийски бьёт по ушам, и в кафе, где мы сидим, кроме нас только двое старичков довольно затрапезного вида. Пьют колу и кушают пирожные. Фе.

– Ну что, тряхнуть тебе моей стариной, Дока?
– Только смотри, чтобы она не отвалилась, старина!
– Смотрю, смотрю. Вот ты частенько вспоминаешь былое? И думы возникают? Вследствие, так сказать?
– Бывает, конечно. Особенно под это самое. Вот в последнее время осваиваю Кашасу Пирассунунга 51. Под неё и думы думаются хорошие…

– Да погоди, я серьёзно! Кстати, ты мне сейчас навеял. Помню, в одна тысяча девятьсот каком-то году встречали мы Новый Какой-то-не помню-какой Год. Дело было в известном всем приличным людям нашего города здании магазина "Синтетика".
Это такая здоровенная девятиэтажка с собственно магазином на первом этаже, а остальные этажи раскуплены были под кооперативные квартиры. И вот на седьмом, если не ошибаюсь, этаже мой друг Аркашка тоже купил такую хату. Он в те времена учился в аспирантуре и был, натурально, гол, как сокол.
Насобирал он бабульки отовсюду, откуда мог, в основном, от папы – кандидата наук, а сам жил на аспирантские, не помню точно, то ли девяносто пять, то ли сто пять рубчиков. Да его жена Люся, врач, тоже ходила в одних, фактически, трусах бессменно, как она любила жаловаться нам после приёма вовнутрь водовки, потому что и врачихи в те весёлые времена тоже получали шиш без масла!
Но мы были молоды, оптимистичны, верили в своё великое будущее и мало горевали по настоящему, будучи практически нищими, несмотря на верхнее образование у всех участников пьянок по любым праздникам!
А компания у нас была ай да ну, какая! Вот смотри.

Мужички подобрались один к одному! Все выбились в люди впоследствии, хотя судьбы у всех сложились разными.
– Ты только про мужичков расскажешь? А как же…?
– Само собой, я и про дам расскажу. Нет, правда, глянь, какая классная компашка собиралась в этой самой "Синтетике"!

Сам хозяин защитил вскоре и кандидатскую, и докторскую, стал завлабом и прочая и прочая. А тогда он отличался тем, что при внушительной комплекции и осанистом виде вытворял что попало. В этот самый Новый Год он встречал нас на пороге своей квартиры голым, в лифчике и женских голубых трусах по колено, с накрашенными губами и в блондинистом парике.
После того, как мы все стали очень весёлыми где-то часа через два-три, он поднял нас, человек этак двадцать, из-за стола и повёл по этажам поздравлять соседей! Помню, открыли нам двери в одной квартире, где было полно народу, Аркашка, вихляя задом, вошёл туда первым, сел на колени к какому-то парню и грубым басом попросил закурить у его подруги, остолбеневшей от такой наглости! Пару минут стояла немая тишина, пока мы не стащили его с колен обалдевшего хозяина и хором поздравили с праздником! Как ему не врезали тогда по залысинам, не пойму.

После аналогичных поздравлений, мы застряли этажом ниже у Бружинского, тоже из нашей компании, где нас осталось человек шесть мужиков, и мы стали готовить то ли грог, то ли глинтвейн, то ли пунш, поджигая это зелье и пытаясь выпить вместе с огоньком, для чего сливали в кучу крепкий чай, ром, кагор и спирт!
Сам Бружинский был не из числа нас, технократов. Он был музыкантом. Преподавал то ли в местной консерватории, то ли в музучилище, а вероятнее всего, там и там, но одновременно создавал хор в нашем университете, откуда вышла вся наша инженерная братия, и достиг в этом деле большого успеха! Достаточно сказать, что под его руководством вскоре хор получил звание академического, и к нашей великой зависти стал выезжать за границу!
Первая поездка была в Польшу! О, Польша! Потом в Болгарию. О, Болгария! И прочие "О". Тогда ведь это было, почти как на Марс. Заграницу! За границу! За гра-ни-цу!

Серьёзные были времена, да. Забыл я, к сожалению, имя этого человека, но был он маленький, сухонький, в очках с сильными диоптриями, шебутной, балаганистый и временами довольно неприятный, но об этом я не буду, земля ему пухом, помер он, не дожив даже до среднего возраста, говорят, от наркоты, потому как стимулировал он себя как следует, и мы об этом знали.
Кстати, после его смерти хору было присвоено его имя. Академический, имени Бружинского, хор Университета. Такие дела.
А в ту новогоднюю ночь он первым отключился после приёма на грудь пары рюмок грога или чего там у нас получилось, сваренного нами, пьяными, ибо был самым тщедушным из нашей компашки.

Последним отрубился Вова Шапиро. И это понятно.
Вес его превышал вдвое вес музыканта, а потому и удельная нагрузка на кило живого веса была вдвое меньше. И вторая причина более поздней отключки заключалась, видимо, в том, что Вова, в отличие от нервного и уязвимого маэстро, был носорожьи непробиваем и мягкая улыбка крупного, грузного великана не покидала его чела даже в экстремальных случаях, в частности, даже тогда, когда он узнал об увольнении его любимой жены с должности старшего инженера по соцсоревнованию, о сути работы которой не догадывался не только он, но, по-моему, и она сама!
При этом девушка была доброй и непробиваемой, как и её супруг. Хотя пили они оба практически только морс и газводу, отказываясь в течение года от алкоголя и отрываясь на всю катушку только лишь в Новый Год, на Первое Мая и в Седер Пейсах, хотя в Седер положено пить понемногу и, фактически, только красное! Куда потом подевались эти двое, не знаю, но печёнка подсказывает, что если искать их, то только в наших теперешних краях.

Украшением наших застолий всегда был Валера. Я о нём много тебе рассказывал, но здесь хочу подчеркнуть одну его особенность. Он редко смеялся, но его тёмнокарие глаза за очками сверкали и искрились, как говорится, на двести ватт!
Блестящий джентльмен, высокий, чуть сутуловатый, всё время с сигаретой в зубах, он был любимцем дам и … глубоко несчастным человеком. Первый неудачный брак на генеральской дочке, видимо, обескуражил его настолько, что вторично он женился на серенькой мыши, правда, с университетским образованием, но полностью лишённой женского шарма. Дело в том, что первая жена в течение целого года после свадьбы (!) не подпускала его к телу, и ему пришлось развестись с ней, так и не получив объяснений! Он чуть с ума не сошёл, лёжа ночами рядом с молодым и ядрёным женским телом, и при этом ни-ни, ни в коем случае, ни за что, не сейчас и прочее тому подобное. Представляешь? Бывает и такое…

– Не представляю! Первый раз слышу такое. А что и почему?
– А хрен её знает. Так до самого развода она ему ничего и не объяснила. А потом вновь вышла замуж и завела нормальную семью. Чудеса какие-то. Вот.
Но и во втором браке Валера был не очень счастлив, никогда не приводил на наши сборища свою жену, никогда не приглашал к себе на дни рождения никого из друзей и закончил жизнь трагично.
Его младший сын-подросток, начитавшись есенинской и прочей акмеистской чёрнухи, повесился в возрасте шестнадцати лет, предварительно порезав вены на обеих руках, держащих школьную тетрадку в клетку, исписанную его собственными чёрными стихами про смерть. Это убило Валеру. Так он и не пришёл в себя от ужаса и вскоре после этого умер.
Такова судьба самого талантливого парня из нашей компании. Он ведь стал доцентом, заведующим кафедрой в нашем университете, уважаемым учёным и человеком. А вот в семье…
Но в "Синтетике", в возрасте между двадцатью и тридцатью, мы с Валерой давали прикурить! Женщины тогда ещё не сделали его больным…

Или вот ещё одна пара.
Игорь Власов с женой-красавицей Люсей.
Эта пара, пожалуй, была самой симпатичной из нашей компании. Внешне и внутренне. Была.
Была.
Они и все другие ушедшие мои друзья и приятели умерли, когда я уже был далеко-далеко от них, тысяч пять, а то и больше, километров.

Впервые я познакомился, ещё на четвёртом курсе, не с Игорем, а с его отцом, доцентом, преподававшим аэродинамику.
Это был небольшого роста, крепко лысоватый, как мне казалось, старик лет сорока пяти-пятидесяти.
И этот змей ну просто впивался глазами и поводил бёдрами в сторону моей тогдашней страсти, которую я боготворил и обожествлял, несмотря на то, что оба этих слова фактически синонимы!

Моя пассия багровела от удовольствия, потому как девятнадцатилетней девочке льстило внимание хоть и замухрышного, но всё же преподавателя, кандидата и доцента.
Я же сидел за соседним столом, сжимая кулаки и бледнея от ревности, и прикидывал, каким карам я подвергну этого старого урода, осмелившегося в моём присутствии распускать слюни в адрес моего обожаемого существа!

Завершилось всё, как и следовало ожидать, прозаически. Сдали мы зачёт этому хлыщу, да и позабыли об инциденте.

Но я ещё долго злобствовал.
Непонятно зачем, поскольку доцент послюнявил губы, да и забыл о студентке; студентка порадовалась чуток, да и послала доцента своей дорогой; и лишь в моей голове осталась зарубка на долгие годы, как штрих этой неудачной, несостоявшейся и непонятной страсти, о которой я так много писал в своих воспоминаниях.

А с сыном доцента мы пересеклись на одной из многочисленных студенческих пьянок, в кругу приятелей, о которых я уже рассказал и о которых ещё расскажу.

Папа Игоря, тот самый доцент-слюнопускатель на молоденьких студенточек, был чисто русским человеком, а мама была чистокровной еврейкой, что случалось частенько на просторах бывшего Союза, где ассимиляция евреев шла иидёт полным ходом.
Так что, по русским законам Игорёк считался русским, а по еврейским – кошерным евреем, подпадавшим под Закон о Возвращении.
Но в паспорте он писался русским человеком, что упрощало его карьерные дела, однако осадок оставался и сидел глубоко в печёнках, сидел и зудел помаленьку.
Жена его Люся, чисто русская по папе-маме, была красавицей с лицом Джины Лолобриджиды, о чём ей постоянно напоминали её воздыхатели, но она была верна мужу и не давала ему поводов для ревности.

И вот однажды...
В девяностом году мне сообщили, что мой дальний-дальний родственник, доцент кафедры марксистко-ленинско-сталинской политэкономии побывал в гостях в Израиле и приехал пару дней назад.

А я как раз к тому времени уже оформлял документы на выезд.
Разумеется, новостью о приезде Бориса из солнечной средиземноморской страны я поделился с Игорем, который, видя, что дела в Союзе швах, тоже задним умом соображал на предмет улучшения своих печальных дел.
А дела были печальны в его родимом КБ, где он служил Главным Конструктором по части автоматизации станков с электроприводом, вследствие развала конторы наподобие множества других фирм, терпящих фиаско, принимая во внимание общую разруху тех времён.
Извини, запутался я в причастных и деепричастных оборотах.

Пришли мы к Борису вчетвером, двумя парами: я с женой и он с Люсей.
Первые слова марксиста-экономиста повергли нас в прах и пыль:
– Ну что, ребята, вам сказать: я приехал из сказки! Зелень, всё цветёт, какая нахрен пустыня? Это просто рай земной! Я был в Иерусалиме, в Хайфе и Тель-Авиве. С ума сойти просто. После этих мест наш сраный городишко-миллионник просто захудалая и голодная Тьмутаракань.

– А ты, Боря, когда туда намыливаешься? – по праву родственника спросил я охрипшим вдруг скрипучим баритоном, сваливающимся на теноровые нотки от волнения, охватившего мои члены.
– Да кому я там сдался со своей профессией? Политэкономии социализма нету, как таковой, всё это бред пьяной кобылы. Там эта дребедень и даром не нужна. Я её пока что здесь потолкаю, а потом посмотрю, куда лыжи вострить.

Задним числом скажу, что он навострил их впоследствии на родину выдумщиков этой самой политэкономии Маркса-Энгельса, где и почил в бозе лет десять тому назад.

Долгий и подробный рассказ Бориса о Земле Обетованной повлиял на наши две пары по-разному.
Мы с женой воспламенились, а Игорь с Люсей потухли-погасли от неуверенности в себе и прочих комплексов, которые и по сей день терзают многих полукровок и вполне себе евреев по маме на просторах бывшего Союза.

Кончилось неправильно принятое решение трагично.
Игорь умер от инсульта лет через пять после моего отъезда, а Люся пережила его лет на пять и тоже умерла.
Инфаркт.
Молодыми были ребята.
Жаль их жутко.
Здесь жили бы и жили.

Мне потом рассказал Аболенцев, близкий друг Игоря, что тот получил инсульт от диких перегрузок на работах, которыми он занялся после развала КБ: сначала какое-то пельменное предприятие, потом что-то связанное с утилем и прочее и прочее.
Неудовлетворённость в работе, вечные долги в связи с некомпетентностью всех тружеников этих контор - бывших электронщиков и системщиков привели вначале к диким скачкам давления, а потом и к преждевременной смерти по дороге домой на заросшем бурьяном пустыре.

Аболенцев, которого я вскользь упомянул, не имел отношения к еврейству.
Этот красивый черноволосый и черноглазый интеллигент, будучи голубых кровей дворянского рода, задвинутого Крррасной Ррреволюцией в сибирские каторжные края, был отличником в нашем вузе, потом поступил в аспирантуру, закончил её, защитился и, став доцентом, подался в деканы своего родимого радиотехнического факультета.

Помню, на втором курсе со всем нашим факультетом попал я на сельхозработы в какой-то пьянчужный колхоз-совхоз, где аборигены пили с утра до ночи, а мы, студенты пахали на кукурузе и прочей капусте.

Борис Аболенцев, рафинированный интеллигент, аспирант и будущая звезда, командовал нашей сопливой бригадой, показывая пример в рубке этих самых яровых-озимых, презрительно морща точёные черты аристократического лица и стряхивая грязь с красивых перчаток, защищавших его холёные музыкальные пальцы рук.
Он великолепно играл на фортепьяно.
В том числе, вечерами в сельском клубе после работы.
Пианино было раздербанено и стояло в углу под плакатом "Вперёд в коммунизму!".

Убило его пьянство, в которое он впал, не в силах совладать с бардаком девяностых годов. Интеллигентность на Руси частенько стоит жизни хороших ребят.

Что-то, я смотрю, у меня воспоминания получились какие-то похоронные.
"Они все умерли" – так можно озаглавить мой рассказик.
Но что поделать?
Из песни слова не выкинешь.
Даже если эта песня похоронная!

Так что иногда трясти стариной не хочется.
Теперь ты понял, отчего я такой пессимист?

– Да. Печальные у тебя воспоминания. А давай лучше о бабах? Может, вспомнишь чего игристого? Фейерверкального? Зажигательного? А то у меня рюмка опустошилась, а я, как ты помнишь, не люблю пустых рюмок.

Я их наполняю доверху.
Как завзятый оптимист!


(продолжение следует)